Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– Ну откуда человек может знать такое, мама! – воскликнула Татьяна Львовна, но не попросила мать замолчать. Мне показалось, что она была даже рада, что тема изменилась и старая графиня заговорила о чужих делах.

– О, это было жуткая история! Афанасий Афанасьевич был влюблен, – начала рассказ Софья Андреевна. Она повторила уже слышанную мною историю про перемену фамилию и утрату наследственных прав, про то, что деньги и имения стали смыслом жизни поэта. Потом перешла к его роману с бесприданницей.

– Фет решил не жениться на Марии, в чем ей честно признался. Но девица была готова жить с ним во грехе и ответила что-то вроде: «Я люблю с Вами беседовать без всяких посягательств на Вашу свободу». Но Фет должен был с ней расстаться, опасаясь компрометации. Их полк перевели в другое место. Спустя примерно полгода он спросил о Марии у какого-то приятеля, и услышал в ответ: «Как! Вы ничего не знаете?! Да ведь ее нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно!» Ужасней смерть и впрямь вообразить себе трудно: она сожгла себя… Заживо…

– Как же это могло… Как это могло случиться? – В голове моей роились ужасные образы. – Я слышал, был какой-то художник – из крепостных. Он бросился головой в камин, чтобы избежать порки…

– Нет, тут было не так. Рассказывали по-разному. Одни говорили, что отец не разрешал дочерям курить, и Мария делала это украдкой, оставаясь одна. Так, в последний раз легла она на кушетку в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточившись на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, на самом деле продолжавшая гореть, зажгла опустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись, она бросилась по комнатам к балконной двери, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет. Думая найти облегчение на чистом воздухе, Мария выбежала на балкон, но струя ветра еще больше раздула пламя, которое поднялось выше головы, охватив ее всю…

– Ужасно! Бедняжка!

Софья Андреевна посмотрела на меня с каким-то странным довольным выражением.

– Но существует и другая версия случившегося. Девушка, надев белое платье – его любимое, – зажгла в комнате сотню свечей, словно в церкви на Пасху. А потом она специально уронила горящую спичку на платье…

– Самоубийство?

– Вернее всего, – подтвердила Софья Андреевна. – И какое красивое! Эффектное, жуткое… И недоказуемое. Рассказывали, что, сгорая, она кричала: «Во имя неба, берегите письма!» – Глаза старой женщины мечтательно блестели.

– Какие письма? – не понял я.

– Письма Фетушки… – кратко пояснила она. – Но они не сохранились вроде.

Глава 6 5 ноября

Спешно приехавший доктор Семеновский подтвердил, что положение больного крайне серьезно и следует опасаться самого худшего. Все мы хранили деликатность, но каким-то образом новость просочилась наружу. Узнав о том, что положение больного ухудшилось, отец Варсонофий вновь обратился к Александре Львовне.

Та написала ему следующего содержания письмо: «Простите, батюшка, что не исполняю вашей просьбы и не прихожу побеседовать с вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому поминутно могу быть нужна. Прибавить к тому, что вы слышали от всей нашей семьи, я ничего не могу.

Мы, все семейные, единогласно решили, впереди всех других соображений, подчиняться воле и желанию отца, каковы бы они ни были.

После его воли мы подчиняемся предписаниям докторов, которые находят, что в данное время что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно для его здоровья.

С искренним уважением к вам Александра Толстая».

Игумен еще раз написал молодой графине:

«Ваше сиятельство, достопочтенная графиня Александра Львовна. Мира и радования желаю вам от Господа Иисуса Христа. Почтительно благодарю ваше сиятельство за письмо ваше, в котором пишете, что воля родителя вашего для вас и всей семьи вашей поставляется на первом плане. Но вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами, чтобы обрести желанный покой душе своей, и глубоко скорбел, что желание его не исполнилось. В виду сего почтительно прошу вас, графиня, не отказать сообщить графу о моем прибытии в Астапово, и если он пожелает видеть меня, хоть на 2–3 минуты, то я немедленно приду к нему. В случае же отрицательного ответа со стороны графа я возвращусь в Оптину пустынь, предавши это дело воле Божией.

Грешный игумен Варсонофий, недостойный богомолец ваш».

Александра Львовна колебалась, не зная, что ответить. Чертков посоветовал ей не отвечать вовсе и отцу про переписку с игуменом не говорить. Так она и поступила. Я вновь попытался спорить и опять неудачно. Владимир Григорьевич в качестве аргумента привел слова из дневника Толстого: «Священник, понимающий истинно христианское учение и остающийся священником, поступает дурно, и это он должен знать и чувствовать и страдать от этого. То же, как он поступает, это его дело с Богом, о котором мы, посторонние, судить не можем».