Лев Толстой. Свободный Человек

Вечером 28 октября Чертков получил телеграмму: «Ночуем Оптиной. Завтра Шамордино. Адрес Подборки. Здоров. Т. Николаев».

Оптина пустынь

Самым загадочным и до сих пор не проясненным моментом «ухода» Толстого является его посещение Оптиной пустыни. Почему отлученный от Церкви писатель местом первой остановки в пути выбрал именно православный монастырь? Не означает ли это, что в конце жизни Толстой хотел помириться с Церковью, а может быть, даже раскаяться в своих прегрешениях против нее? Вопрос этот и сейчас остается открытым.

Двадцать восьмого октября в 4.50 пополудни Толстой с Маковицким сошел с поезда в Козельске. Лев Николаевич вышел из вагона первым. Пока доктор с носильщиком переносили вещи в зал ожидания, Толстой исчез, но вскоре вернулся и сказал, что нанял двух извозчиков до Оптиной пустыни. Взял корзинку с провизией и повел Маковицкого с носильщиком к бричкам. Извозчиком на коляске, где поехали Толстой с доктором, оказался Федор Новиков. Через несколько дней он впервые в жизни давал интервью газетам и так говорил о своем пассажире:

— Явственных знаний у меня о нем нет, но чувствую, что сердце у него не как у всех. Хочу отстегнуть фартук экипажа, а он не дает, сам, говорит, Федор, сделаю, у меня руки есть. В церковь не ходит, а по монастырям ездит.

По дороге Новиков попросил у барина разрешения закурить (сначала он признал барином Маковицкого — тот был одет богаче, чем Толстой, которого извозчик принял за старого мужика). Толстой разрешил, но поинтересовался: сколько уходит денег на табак и водку? Получилось, что за годовую норму табака можно купить пол-лошади, за водочную — целых две. Вот как нехорошо, вздохнул Толстой. Да, нехорошо, согласился мужик.

На пароме через Жиздру, на которой стоит Оптина, Толстой разговорился с паромщиком-монахом. У служителя монастырской гостиницы послушника Михаила спросил: может ли он принять на постой отлученного от Церкви?

«А приехали, — рассказывал потом брат Михаил, — они вдвоем. Постучались. Я открыл. Лев Николаевич спрашивает: “Можно мне войти?” Я сказал: “Пожалуйста”. А он и говорит: “Может, мне нельзя: я — Толстой”. — “Почему же, — говорю, — мы всем рады, кто имеет желание к нам”. Он тогда говорит: “Ну здравствуй, брат”. Я отвечаю: “Здравствуйте, Ваше Сиятельство”. Он говорит: “Ты не обиделся, что я тебя братом назвал? Все люди — братья”. Я отвечаю: “Никак нет, а это истинно, что все — братья”. Ну, и остановились у нас. Я им лучшую комнату отвел».

Просторная, в три окна, с кисейными занавесками, с большим образом Спасителя в углу, со старинным диваном и круглым столом перед ним, со вторым мягким диваном и деревянными, вделанными в пол ширмами, скрывающими удобную постель, — эта комната пришлась по душе Толстому.

— Как здесь хорошо! — сказал он.

Когда он ложился спать, то попросил еще один столик и свечку. Перед сном выпил чаю. Михаил принес антоновских яблок. Толстой похвалил яблоки и спросил:

— Нет ли у вас медку, брат Михаил? Ведь вы мантии[37] не принимали еще, вот я вас и буду звать «братом».

Михаил принес меду…

Однако ночь, проведенная в Оптиной, оказалась беспокойной. По коридору бегали кошки, прыгали на мебель, расположенную у стены, за которой спал Толстой. Потом громко плакала какая-то женщина. У нее умер брат, монах-лавочник. Утром она пришла к графу и умоляла устроить ее малюток.

В семь часов утра Толстой вышел из комнаты и в коридоре столкнулся с Алексеем Сергеенко. Но откуда он знал, что Толстой находится в Оптиной? Еще из Щекина Толстой отправил телеграмму Саше со словами «Поедем, вероятно, в Оптину… Пожалуйста, голубушка, как только узнаешь, где я, а узнаешь это очень скоро, — извести меня обо всём: как принято известие о моем отъезде, и всё чем подробнее, тем лучше».

«Спал тревожно, — записывает Толстой в дневнике 29 октября, — утром Алеша Сергеенко… Я, не поняв, встретил его весело. Но привезенные им известия ужасны. Они догадались, где я, и Софья Андреевна просила Андрея (сына. — П. Б.) во что бы то ни стало найти меня. И я теперь, вечер 29, ожидаю приезда Андрея… Мне очень тяжело было весь день, да и физически я слаб».

«Дневник для одного себя»: