Лев Троцкий. Оппозиционер. 1923-1929

На устный ультиматум Волынского Троцкий в тот же день дал письменный ответ на имя ЦК ВКП(б) и Президиума Исполкома Коминтерна[941]. Похоже, сотрудник ОГПУ готов был довольствоваться и устным ответом Троцкого, но вождь оппозиции настоял на письменном: «Отказ мой от устного ответа вызывался уверенностью, опиравшейся на все прошлое, что слова мои снова будут злостно искажены для введения в заблуждение трудящихся масс СССР и всего мира». В своем заявлении Троцкий оценивал требование отказаться от политической деятельности как равносильное прекращению борьбы за интересы мирового пролетариата, а обвинение в контрреволюционной деятельности квалифицировал как разрыв с традициями и заветами Октября, грозящий наступлением «Термидора». Троцкий описывал режим, сложившийся в партии при Сталине, перечислял удары, которым подверглось со стороны сталинского большинства «ленинское крыло» начиная с 1923 г. Сталинский «левый курс» Троцкий оценивал как «обломки и осколки идей оппозиции». Автор заявления не жалел самых темных красок для характеристики сталинской политики и того режима, который был установлен в стране: «Неизлечимая слабость аппаратной реакции при ее внешнем могуществе состоит в том, что она не ведает, что творит. Она выполняет заказ враждебных классов. Не может быть большего исторического проклятия для фракции, вышедшей из революции и подрывающей ее».

Троцкий предрекал Сталину весьма мрачную перспективу, ибо сила оппозиции при ее внешней слабости, по мнению автора, состояла в том, что она видит и подготовляет завтрашний день. «Отказаться от политической деятельности означало бы отказаться от подготовки завтрашнего дня». На угрозу изменить условия существования и изолировать его от политической деятельности Троцкий отвечал, что он и так находится в изоляции, что письма получает в лучшем случае через месяцы после их отправки, что письмо от безнадежно больной младшей дочери шло 73 дня, а письмо от старшей дочери, также больной и уволенной с работы, — 43 дня. Троцкий не преминул упомянуть также, что обе дочери были исключены из партии. «В таком же и еще худшем положении находятся тысячи безукоризненных большевиков-ленинцев, заслуги которых перед Октябрьской революцией и международным пролетариатом неизмеримо превосходят заслуги тех, которые их заточили или сослали».

Справедливость требует отметить, что в этом последнем положении Троцкий явно сгустил краски: в ссылке и заключении оставались лишь некоторые его наиболее стойкие сторонники, тогда как основная часть из них к этому времени «капитулировала» перед Сталиным, была освобождена, получила работу, а многие были даже восстановлены в партии. Правда, в перспективе «завтрашнего дня» Троцкий оказался абсолютно прав: тысячи (а на самом деле сотни тысяч) «большевиков-ленинцев» были очень скоро, лет через восемь-девять, поголовного уничтожения во время Большого террора. Заявление завершалось следующими словами: «Каждому свое. Вы хотите и дальше проводить внушения враждебных пролетариату классовых сил. Мы знаем наш долг. Мы выполним его до конца».

При всей своей митинговой напыщенности и «классовой», догматичной терминологии языка, документ, бесспорно, указывал на личное мужество автора и его твердую решимость продолжать борьбу, отстаивая свои убеждения в любых, пусть самых тяжелых и безнадежных условиях. Можно не сомневаться, что именно этот документ предопределил окончательное ошибочное решение малодушного Сталина: выслать Троцкого за границу. Теория социализма в одной стране сыграла со Сталиным злую шутку. Он на самом деле поверил, что, выслав Троцкого за пределы отдельно взятой страны, он избавляет себя от ночных кошмаров «троцкизма», а отдельно взятую страну — от Троцкого; точно так же, как — провозгласив строительство социализма в этой одной стране — изгоняет за рубежи государства все мешающие реализации этой восхитительной идеи препятствия. Создав пограничную охрану, аналогов которой не знала мировая история, Сталин искренне считал, что через его китайскую стену не проникнет ни враг, ни крамола.