Лев в тени Льва. История любви и ненависти

«У нас, в России, существует взгляд, что народ наш так хорош, так трудолюбив, так кроток и велик, что не нам, господам, его учить надо, а мы, господа, должны у него учиться… Народ наш – прекрасный народ (кто об этом спорит?), но тем более надо не забывать его недостатков и тьмы. Мы, господа, – прескверные люди, это тоже несомненно; может быть, мы хуже во многом народа. Но все-таки мы можем большему научить его, чем он нас… и не только можем, но постоянно делаем это и обязаны это делать. Беда, когда мы начинаем восторгаться мужиком, учиться у него, а он начинает учить нас. Тогда смысл и оправдание наших жизней исчезают. Мы – паразиты; жизнь мира становится вверх дном» («Современная Швеция в письмах, очерках и иллюстрациях»).

Таким образом, Лев Львович вовсе не отрицал моральную правоту отца, считавшего дворянство «паразитами» на народном теле. Но в отличие от него пытался найти оправдание дворянству в его «цивилизационной» роли в России. В этой позиции было много здравого. В перспективе это обещало социальный мир, а не гражданскую войну. И Лев Львович справедливо обижался на отца и на семью за то, что они свысока оценивают его публицистические, а тем более литературные потуги. Сегодня нельзя без боли смотреть на книги Льва Львовича и на журналы с его статьями в яснополянской библиотеке Толстого. В большинстве своем они даже не разрезаны или разрезаны частично. Ни одна книга не переплетена. Ни в одной нет пометок отца.

Это говорит о том, что мысли Льва Львовича не интересовали отца. Он, может быть, не отрицал его права на собственное мнение, но это мнение было ему неинтересно. Парадоксальным образом, но именно Лев Львович, больше всех сыновей Толстого любивший идеи отца, едва не пожертвов ради них своей жизнью, оказался ему наиболее чуждым. Об этом он однажды прямо писал Черткову: «Лёва между прочим очень, очень далек от меня, и едва ли не дальше всех детей».

«Слышал разговоры о Лёвином сочинении и заглянул в книгу и не могу победить отвращения и досады», – признается он в дневнике 18 ноября 1900 года.

Но как тогда объяснить записи в дневнике о Лёве, в которых звучат слова «я полюбил его», «с ним хорошо», «я счастлив, что мне с ним хорошо», и т. д.?

Это говорит о том, что спор сына с отцом, как и отца сыном, был куда глубже, чем это казалось не только посторонним, но даже и самым близким людям. Это был не спор носителей двух мировоззрений. Это было что-то другое… Сын не мог преодолеть в себе влияние отца и в своей публичной полемике с ним «закусывал удила», проявлял свой норов, свой характер, доказывал самостоятельность своего «я». Но в письмах к отцу бесконечно объяснялся ему в любви, каялся, исповедовался и проливал слезы.

«Дорогой папа́, сейчас сидел один и с такой любовью думал о тебе и вот хочется тебе написать. Думал о том, сколько ты искал в твоей жизни, о твоей искренности и страданиях душевных. Мне часто приходится теперь чувствовать ложность нашей жизни и иногда от этого сознания очень тяжело».

Это письмо написано в январе 1903 года. Это очередная попытка Льва Львовича объясниться с отцом, доказать свою душевную близость при интеллектуальных с ним разногласиях. Он был частью отца и наедине с самим собой понимал это. И отец это прекрасно понимал. Но он не любил эту свою часть.

В начале марта того же года Лев Львович примчался в Ясную Поляну, оставив семью. Он скучал по Ясной Поляне, по отцу и матери. И вроде бы в этот приезд всё было хорошо… «Я стал духовно ближе, совсем близко к отцу снова, главное, потому, что смотрю на жизнь одинаково с ним», – пишет Лев Львович в дневнике. Такие же чувства находим и в дневнике отца: «Вчера приехал Лёва. И я счастлив, что мне с ним хорошо».

Об этом он писал и брату Сергею Николаевичу в Пирогово: «Вчера к нам приехал Лёва. Он свез больную жену в Швецию и сам приехал. Он строгий вегетарианец, гигиенист, спит зимой с открытым окном – и здоров. Но хорошо, главное, то, что он очень добродушен и мягок, и мне с ним хорошо».

В 1914 году в журнале «Столица и усадьба» Лев Львович напечатал воспоминания об этом посещении Ясной Поляны, назвав их «Отрывки из дневника».

«И вот я опять в Ясной Поляне…

Подъезжая к старой усадьбе, как всегда, сердце мое забилось сильнее, и я чувствовал, что то, что это случилось со мною, было уже первым шагом к обновлению души и тела.

Отца я застал в зале за столом с очень свежим, здоровым лицом.

– Здравствуй, голубчик, – сказал он, и мы обнялись, и я пожал его худую руку.

Я никого на свете не люблю больше его и никто на свете мне не ближе всячески.

Мы понимаем друг друга с отцом с первых слов, с намеков, и мне дорого теперь, что я с ним снова тот же, что был когда-то, в период нашей дружбы».

В этой идиллической сцене не хватает матери. И она появляется в конце отрывка.

«Пока я сидел у отца, мать принесла свои фотографии и стала показывать их нам. И, глядя на моих стариков-родителей, мне было радостно видеть их, бодрых и занятых, трудящихся вместе, дружных более, чем прежде».