Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

Мой черед, произнес Иахин–Воаз, отходя от гроба, оглядываясь и замечая, что тот стал гораздо короче. У лежащего там отца уже не было торчащей бороды. Рука, держащая карту, стала меньше, моложе. Мой черед, мой черед, заплакал он и вдруг ощутил льва, заплакал сильнее, всхлипнул во сне.

Гретель проснулась, оперлась на локоть, посмотрела на Иахин–Воаза в тусклом свете, посмотрела на его перебинтованную руку, которой он отмахивался от чего-то. Взглянула на часы. Четыре утра. Она повернулась на бок, спиной к Иахин–Воазу, и стала ждать с открытыми глазами.

В половине пятого Иахин–Воаз проснулся с усталостью во всем теле. Своего сна он не помнил. Он принял душ, побрился, оделся, взял мясо для льва и вышел из дому.

Лев стоял посреди улицы. Иахин–Воаз приблизился к нему, швырнул ему мясо и стал смотреть, как тот ест. Потом, с засевшим в ноздрях львиным запахом, повернулся и, не оборачиваясь, направился к набережной.

Когда Иахин–Воаз и лев отошли немного, из-за угла дома, где жил Иахин–Воаз, выступил полицейский констебль — и тут же отступил назад, потому что из дому вышла Гретель, одетая, с хозяйственной сумкой в руке.

Гретель посмотрела в сторону реки, а потом последовала за Иахин–Воазом и львом.

Констебль немного подождал, а потом последовал за ней.

Иахин–Воаз шел по удаленной от реки стороне набережной. Вскоре он остановился рядом с садом, над которым возвышалась статуя человека, некогда обезглавленного после теологического диспута с королем. ^[3]На тротуаре была скамейка. Рядом стояла телефонная будка. Занималось облачное, сероватое утро, над тихой рекой чернели мосты.

Иахин–Воаз повернулся и оказался лицом к лицу со львом. Вдалеке из дома вышла девушка с сумкой. Позади нее темная мужская фигура свернула на боковую улицу. Больше никого в поле зрения не было.

Иахин–Воаз уселся на скамейку. Лев улегся на тротуаре в пяти ярдах от него, не сводя глаз с Иахин–Воазова лица.

— Вечно хмурый, как мой отец, — сказал ему Иахин–Воаз. — Какой из меня мог выйти ученый, отец Лев? Ведь учение — это знание. Что мог я знать? Знали другие, они знали, на что я гожусь, что из меня выйдет, что мне следует делать. А я даже не знал, кто я такой и чего хочу. А сейчас я знаю еще меньше, и мне страшно.

Звук собственного голоса и произносимые им слова вдруг прискучили Иахин–Воазу. Он почувствовал волну раздражения. Он не хотел этого говорить. Что нужно этому льву? Лев был настоящий, он мог убить, очень даже мог, в любой момент. Иахин–Воаз почувствовал, что весь растворяется в ужасе, отступает, и поэтому продолжал:

— Мои мысли потеряли для меня всякий смысл, я не могу вспомнить свои сны. Из моей памяти стерлось большинство происшедших со мной событий, и вместе с ними стерлась моя сущность. Ты чего-то ждешь от меня, отец Лев. Может, одну лишь мою смерть. Может, ты уже опоздал. Может, это я забил тебя до нее. Даже моя смерть мне не принадлежит.

Один мой учитель выразился в том смысле, что я совершил интеллектуальное самоубийство, когда провалил свои экзамены. Но учение — это знание, а как я мог знать что-либо, как мог сделать из знания профессию? Мелочи, да. Места на карте.

Когда ты убиваешь себя, ты убиваешь целый мир, но он с тобой не умирает. У него было плохое сердце, так что это не могла быть моя вина. Почему он никогда не разговаривал со мной? Почему мне всегда казалось, что он разговаривает с тем местом, где меня еще нет? Почему у него всегда была для меня готова шкура, и он ждал, что я натяну ее на себя? Один пустой рукав поверг его наземь. Пустое плечо отвернулось от него. Он сомкнул уста и лег навзничь, но и теперь он живее меня.

Я — трус, но ты очень терпелив со мной. Ты — азартный лев. Ты хочешь, чтобы я и моя смерть дрались с тобой, как мужчины. Ты презираешь все, что отворачивается.

Но если ты убьешь меня, я стану еще живее, чем когда-либо, я сделаюсь крепким, как медный колесный обод. И мой сын почувствует меня, огромного, тяжкого, нескончаемого, на своей спине и внутри себя.

Иахин–Воаз помолчал, потом поднялся.

— Возможно, я тоже разговаривал не со своим сыном, — произнес он, — а с тем местом, где его не было. Теперь я говорю с тобой, его гнев. Встану перед тобой, посмотрю на тебя. Если я не смотрел на него, то теперь хоть посмотрю тебе в глаза, его ярость. Моя ярость. Смогу ли я зареветь твоим рыком? Смогу ли исторгнуть из себя звук цельной ярости? — и Иахин–Воаз попробовал зарычать, но зашелся в кашле.

Лев присел, собираясь перед прыжком и хлеща хвостом по бокам. Лев заревел, и громовая река львиного рыка хлынула вдоль другой реки под расколовшимся небом.

— Нет! — закричала Гретель, появляясь позади льва. — Нет!

Она отбросила прочь сумку, и теперь в ее руке был нож, который она прятала в сумке. Она держала нож, как держат его в драке, лезвием вниз, готовясь ударить и вытащить.

— Назад! — завопил Иахин–Воаз. Но лев уже повернулся на звук ее голоса. Иахин–Воаз увидел, как напряглись его мускулы, и бросился ему на спину в тот момент, когда лев прыгнул. Его пальцы сомкнулись на его гриве, лицо утонуло в жесткой густой шерсти.