Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Некоторый ненужный переполох добавил в это дело профессор Казанского университета, преподаватель греческой, латинской и французской словесности Альфонс Жобар. 13 января 1836 года он написал письмо Уварову, к которому приложил собственноручный перевод «Лукулла» на французский язык и просил разрешения на его публикацию в Брюсселе. Копию этого письма он предусмотрительно отослал Пушкину. 24 марта 1836 года последовал ответ, выдержки из которого говорят о большом смятении в душе Пушкина:

«<…> В письме к г-ну министру народного просвещения вы, кажется, изъявляете намерение напечатать свой перевод в Бельгии с присовокуплением некоторых примечаний, необходимых, по вашему мнению, для понимания стихотворения: осмелюсь умолять вас, милостивый государь, отнюдь этого не делать. Мне самому досадно, что напечатал произведение в минуту дурного расположения духа. Опубликование его вызвало неудовольствие одного лица (Царь через Бенкендорфа приказал сделать Пушкину строгий выговор. – Е.Г.) которого мнением я дорожу, и которым пренебрегать не могу, не оказавшись неблагодарным и безумцем. Будьте добры: удовольствием гласности пожертвуйте мысли оказать услугу собрату. Не воскрешайте своим талантом произведение, которое само по себе впадает в заслуженное забвение».

Милюков так комментирует дуэльные истории последнего пушкинского года: «Тут проявляется уже ясно особый мотив дуэлянта – Пушкин искал смерти. Таково было мнение Хомякова о причинах его смерти; так думал граф Соллогуб, дочь Карамзина (Мещерская); так же высказался и его враг Геккерен: “Ему просто жизнь надоела; и он решился на самоубийство”. Грубая форма и враждебный источник этого суждения не должны мешать нашему согласию с ним, тем более что за несколько дней до смертельного исхода поединка Пушкин высказался в том же смысле старому другу, Евпраксии Вревской, дочери Осиповой. Он сам сказал ей о своём намерении искать смерти и, когда она пыталась успокаивать, “был непреклонен”».

Самоубийство Пушкина

Наступил последний тридцать седьмой год Пушкина. Разительно отличается этот Пушкин от того, которого узнали мы по тем дуэльным эпизодам, которые только что описали. У нас есть возможность увидеть бывшего бесшабашного дуэлянта и задиру глазами близких ему людей, например, за полгода перед его смертью. Невесёлое это зрелище. Его сестра поражена была тогда «его худобой, желтизною лица и расстройством его нервов».

«В сущности, Пушкин был до крайности несчастлив…» – напишет, знавший, о чём говорит, известный нам граф В.А. Соллогуб.

Где-то в середине того неблагословенного тридцать шестого года свидетели жизни Пушкина, каждый по своим причинам, начинают беспокоиться небывалыми проявлениями его характера, до сей поры несвойственными ему настроениями.

«Вспоминаю, как он, придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: “грустно! тоска!..”».

«…ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от неё отделаться».

«…сам сообщил… о своём намерении искать смерти».

«Он искал смерти с радостью, а потому был бы несчастлив, если бы остался жив».

Барон Геккерн, нидерландский посланник, чьим приёмным сыном был убийца Пушкина Дантес, хоть и смертный враг нам, но нельзя по этой причине отнимать у него свойственную умным дипломатам проницательность. Вот и он говорил: «Ему просто жить надоело, то-то он и бесится и смерти ищет…»

Тема примирения со смертью пришла в его стихи. Он стал думать о ней торжественно.

Но как же любо мне

Осеннею порой в вечерней тишине

В деревне посещать кладбище родовое…

Именно в это время он озаботился закрепить за собой участок кладбищенской земли в Михайловском.

Где дремлют мёртвые в торжественном покое.

Там неукрашенным могилам есть простор…

Поразительный разговор состоялся у него за три дня перед последней дуэлью. Не с кем-нибудь, а c самим царём. Не кому-нибудь, а самому царю рассказал он своё дело с Дантесом. Выходит совсем невероятное – Пушкин рассказал царю о предстоящей дуэли. Они вместе обсуждали возможные исходы этой дуэли, и что будет, если роковой случай ожидает именно Пушкина. И вот ещё что плохо укладывается в голове – Пушкин в этом последнем разговоре с царём завещал ему позаботиться о судьбе своих детей. И царь обещал ему эту заботу. Не проще ли ему было позаботиться о том, чтобы эта дуэль не состоялась?

Нет, но ведь это просто наваждение какое-то. У всех на виду Пушкин мечется в поисках смерти, только глубокое христианское убеждение в тяжком грехе самоубийства не даёт ему решимости пустить себе пулю в лоб, а никому до этого дела нет. Позже Гоголь самым натуральным образом покончит самоубийством, уморив себя голодом, и тоже все спохватятся только потом, станут каяться, слёзно и хором. Отчего же это у русских открываются глаза только на мёртвых своих гениев и пророков?