Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

«По случаю вопроса: как быть с Гоголем? – пишет Аксакову один из преданнейших Гоголю людей Николай Языков, – я хотел было созвать у себя род веча; но мне не удалось это сделать: Шевырёва нет уже в Москве, Погодин едет к Троице. Сегодня вечером переговорю с Хомяковым и завтра же напишу вам его мнение: ехать к Гоголю и кому именно? По-моему, ехать необходимо: это одно средство отогнать от него хандру, которая его сокрушает и давит, и может задавить до смерти! А на другой вопрос: кому ехать? у меня вовсе нет ответа. Я не знаю, кто из московских друзей Гоголя более люб ему? Погодин, конечно, заходит к вам – посоветуйтесь с ним. Гоголь должен жить по крайней мере сто лет, и мы должны беречь его для России как зеницу ока, по крайней мере покуда мы живы!».

Письмо написано в 1845-ом году. В следующем году Языкова не стало. Вместе с ним, вероятно, умер и проект спасения Гоголя. Во всяком случае, я не нашёл следов его осуществления, кроме некоторых частных и весьма ненастойчивых попыток.

Еще одно странное дело – никто не пытается узнать хотя бы точный диагноз его болезни. Сейчас предполагается, что у него были как будто признаки тифозного заболевания. Так же, уже после смерти, по чисто внешним проявлениям условно определён другой его тяжкий недуг, который медицина нынешняя называет «депрессивным неврозом». Болезнь эта выражается постоянно угнетённым состоянием духа. Причины она имела чисто механические – сузившиеся капилляры плохо питают определённый участок мозга, который контролирует психическое состояние человека.

Раз не пытаются узнать о болезни, значит, не пытаются и лечить. И это когда касается жизни Гоголя!

Необратимо поздние попытки доискаться истоков болезненного состояния Гоголя были, но они носят какой-то тоже противоестественный и нелепый характер. Между тем у Гоголя в руках величайшее сокровище – уже практически готовый к печати второй том «Мёртвых душ», не говоря уже о том, что жизнь-то его сама по себе не имеет цены.

Величайшая нелепица момента в том, что вся Россия, в которой благополучно жили и здравствовали мудрейшие братья Аксаковы, Тургенев, не вовсе престарелый Жуковский, первостатейный поэт Хомяков, не смогла найти никого, способного противостоять неумному невежде попу-буквоеду, спокойно подсыпающему грубый наждак в утончённый и прекрасный механизм изболевшейся души великого художника.

Гоголь, будто осознавая подступающую свою, говоря юридическим языком, недееспособность, пытается удалить от себя главное своё сокровище – рукопись, которая должна принадлежать России. Она обещана народу, и он будто начинает чувствовать, что не имеет уже на неё прав, как на выросшего и ставшего самостоятельным ребёнка, которого нельзя уже неволить. Он несёт кому-то эту рукопись, чтобы отдалить её от себя, чувствуя, как ненадёжен становится сам – ему вталкивают рукопись обратно в ослабевшие руки, не поняв и не прочувствовав момента. В эту пору в целой России не находится человека, которому Гоголь, умирающий и потерянный, мог бы доверить своё последнее сокровище, которое сам он не в состоянии больше сохранить…

Здравые люди не могут отыскать предлога, чтобы войти к Гоголю, а между тем его квартира полна каких-то окололитературных подозрительных личностей, дурно пахнущих прилипал таланта, неистребимых в любом веке и в любое время. Они в пакостном возбуждении своём трещат на всю Москву, что «не раз побуждали Гоголя сжечь “Мёртвые души”», и это никого не настораживает.

Ходили слухи об одной усердной даме, которая вменила себе в священное призвание воспитывать и поддерживать в Гоголе высшую силу против лукавых наваждений и «воспарений художника». Рассказывали, как один раз летом в деревне у этой благочестивой особы Гоголь читал четьи-минеи и на минуту остановился: загляделся на чудесный пейзаж за окном. Тогда эта дама стала пенять ему, как ленивому школьнику, пойманному на праздной рассеянности. Ему стало стыдно, и он ещё усерднее принялся за чтение.

Интеллигентная Россия не простила Гоголю больных мыслей «Переписки…». Мы, потомки, любящие ту интеллигентную Россию за многое, должны подумать, как простить ей то, что самым бездарным образом проморгала она Гоголя, отдав его на откуп духовнику-изуверу, невеждам и самовлюблённым прощелыгам. Проморгала важное наследство своё – рукопись, которая, как оказалось, всё-таки горит.

Гоголя легко было прибрать к рукам в такой обстановке кому угодно.

Это ведь в какой раз уже – ничтожества налагают на русское достояние свои низменные права и Россия с тем безропотно соглашается. Вся наша история до сегодняшнего дня – есть длинная цепь таких унижений.

Чтобы понять, насколько бездумно и несерьёзно относились к Гоголю в последний период его жизни даже самые мыслящие из сочувствующих ему, достаточно восстановить облик того, кто так успешно противостоял им в борьбе за Гоголя, если, конечно, можно говорить о какой-то борьбе.