Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Гоголю, прежде всего, ржевский протопоп Матвей Константиновский понадобился, по всей видимости, как один из центральных прототипов во втором томе «Мёртвых душ». В этом втором томе он хотел описать то положительное и спасительное, что есть на Руси.

Почему он выбрал именно его? Может быть, потому что дошла до Гоголя, уже сильно поддавшегося тёмному фанатизму не вполне христианского толка, слава о Константиновском как об упорном до изуверства блюстителе веры. Он был действительно таковым, и это было единственное, чем он мог взять теперешнего Гоголя, усердного до умопомрачения самобичевателя. Но вначале попробуем догадаться, откуда взялось у писателя столь буйное стремление к покаянию.

До написания «Выбранных мест из переписки…» Гоголь был, по всем признакам, довольно посредственным верующим. Религиозность его имеет какое-то странное свойство внезапности. Будто имеет повод. И повод этот действительно можно отыскать.

Гоголь не скрывает, что в «Переписке…» он преследует задачи гигантские, нечеловеческие, непосильные простому уму. Приступив к написанию этой книги, он и ведёт себя как мессия. Ему кажется, что он пишет не просто книгу, но предлагает новую религию для русского человека. Если за ней последуют, то она одолеет всё.

И вот Гоголь, претендующий на роль вселенского учителя, которая до сих пор принадлежала разве что только Христу, терпит беспримерное по жестокости фиаско. Вот тогда-то и происходит сдвиг. Он увидел в этом перст Божий и Божье наказание за гордыню, позволившую ему посягнуть на место, незанятое со времён земной жизни Христа.

И вот Гоголь решил наказать себя жесточайшим умерщвлением плоти и этим самым беспощадным покаянием.

Примером такого воздержания и чисто внешнего усердия в соблюдении распорядка святой жизни мог казаться Гоголю тот же Матвей Константиновский. Впрочем, его и точно можно было отнести к тем, кого на Руси звали подвижниками веры.

«Встав в три часа утра, он отправлялся к утрене и с первым ударом колокола был уже в церкви. Оттуда возвращался в 10, в 11 или даже в 12 часов, отслужив или отслушав утреню и литургию. Если дома не было посетителей, он на несколько минут засыпал сидя. Спустя час после утренней литургии садился за скромный обед. После обеда читал книгу или чем-нибудь другим занимался, потом отправлялся к вечерне. Вечером опять что-нибудь читал или занимался с посетителями или домашними; в 6 часов немного закусывал; в 9 становился на молитву, а в 10 часов ложился спать. В 12 часов просыпался и опять становился на молитву, а потом до трёх часов спал».

Был ли он умён настолько, чтобы и в самом деле противостоять всем остальным пусть даже в угасающем уже сознании Гоголя? Наверняка нет – знатоки вопроса утверждают, что он был невежествен настолько, что слабо разбирался даже в основах священного писания. Однако он был красноречив и крепколоб. Природный ум его был не настолько прост, чтобы не подсказать элементарного пути к успеху – там, где нельзя взять иными достоинствами, бывает достаточно твердокаменных твёрдости и упорства.

Вот такой встал однажды на пути Гоголя, измаявшегося от обилия и разнообразия традиционных российских болезней – кумовства, сребролюбия и никчемного прекраснодушия – Савонарола уездного масштаба.

У каждого настоящего художника есть одно чрезвычайно важное отличительное свойство. Однажды его хорошо описал Илья Репин. Я о том говорил уже. Такому художнику свойственно мгновенное и острое чувство влюблённости в натуру, выбранную для исследования. Будь то уголок природы, человеческое лицо, характер. Видимо, подобное творческое неравнодушие чувствовал некоторое время Гоголь к Матвею Константиновскому, которого, как мы знаем, он наметил в едва ли не главные герои продолжения «Мёртвых душ». Это-то чисто духовное неравнодушие мешало ему видеть и чувствовать недостатки. Он идеализировал своего священника, угадывал в нём те черты, которые сам вообразил. Таким, наверное, и изобразил его во втором томе, таким держал в сердце. И именно этот воображаемый святой отец поработил его душу, а не натуральный ржевский протопоп.

И вот неожиданная благодать власти над великим человеком свалилась на отца Матвея Константиновского.