Левиафан

Фандорин-сан: «Мог, но он этого не сделал. Почему? Отсылаю вас к своему аргументу номер один: если бы платок не обладал совершенно исключительной ценностью, из-за него вряд ли убили бы десять человек. Платок – это ключ к 500 миллионам рублей, или, если угодно, к 50 миллионам фунтов, что примерно одно и то же. По-моему, в истории человечества еще не бывало клада таких размеров. Кстати, должен вас предупредить, комиссар, что, если вы не ошибаетесь и убийца, действительно, находится на „Левиафане“, возможны новые жертвы. И чем ближе вы будете подбираться к цели, тем они возможней. Слишком уж велика ставка, и слишком дорогой ценой заплачено за ключ к тайне».

После этих слов воцарилось мертвое молчание. Логика Фандорина-сан казалась неопровержимой, и, я уверен, у многих мороз пробежал по коже. Кроме одного человека.

Первым пришел в себя комиссар. Он сказал с нервным смешком: «Ну и воображение у вас, мсье Фандорин. Но что касается опасности, тут вы правы. Только вы-то, господа, можете не трястись. Опасность угрожает одному старине Гошу, и он это отлично знает. Такая уж у меня профессия. Но голыми руками меня не возьмешь!» И он обвел грозным взглядом каждого из нас, словно вызывая на единоборство.

Смешной старый толстяк. Из всех присутствующих он справился бы один на один разве что с беременной мадам Клебер. В моем мозгу возникла соблазнительная картина: раскрасневшийся комиссар повалил юную ведьму на пол и душит ее своими волосатыми пальцами-сосисками, а мадам Клебер издыхает, выпучив глаза и высунув свой гнусный язык.

«Darling, I am scared!»[10] – тоненьким голосом пропищала докторша, обращаясь к своему супругу. Он успокаивающе погладил ее по плечу.

Интересный вопрос задал красноволосый и уродливый М.-С. – сан (слишком длинная фамилия, чтобы писать ее полностью): «Профессор, опишите платок поподробней. Ну, птица с дыркой вместо глаза, ну треугольник. Есть ли в платке еще что-нибудь примечательное?»

Надо сказать, что этот странный господин участвует в общей беседе почти так же редко, как я. А если и скажет что-то, то, подобно автору этих строк, обязательно не к месту. Тем примечательней внезапная уместность его вопроса.

Свитчайлд-сэнсэй: «Насколько я номню, кроме дырки и уникальной формы ничего особенного в платке нет. Он размером с большой веер, но при этом его можно легко спрятать в наперсток. В Брахмапуре такая сверхтонкая ткань не редкость».

«Значит, ключ в глазе птицы и треугольной форме», – с восхитительной уверенностью подытожил Фандорин-сан.

Воистину он был великолепен.

Чем больше я размышляю о его триумфе и вообще всей этой истории, тем сильнее недостойное желание продемонстрировать им всем, что и Гинтаро Аоно кое-чего стоит. Мне тоже есть чем их удивить. К примеру, я мог бы рассказать комиссару Гошу нечто любопытное о вчерашнем инциденте с чернокожим дикарем. Между прочим, мудрый Фандорин-сан признался, что в этом вопросе ему еще не все ясно. Ему неясно, а «дикий японец» вдруг хлоп, и отгадает загадку. Интересно может получиться, а?

Вчера, выбитый из колеи оскорблением, я на время утратил трезвость мысли. Потом, успокоившись, стал сопоставлять, прикидывать и в голове у меня выстроилась целая логическая схема, которую я и намерен подкинуть полицейскому. Пусть уж дальше соображает сам. А скажу я комиссару следующее.

Сначала напомню о грубости, которую мадам Клебер произнесла в мой адрес. Это было крайне оскорбительное замечание, к тому же сделанное публично. И сделано оно было именно в тот момент, когда я хотел сказать о своих наблюдениях. Уже не намеревалась ли мадам Клебер заткнуть мне рот? Разве не подозрительно, господин комиссар?

Идем дальше. Зачем она притворяется слабой, хотя сама здорова, как борец сумо? Вы скажете, ерунда, мелочь. А я вам скажу на это, господин сыщик, что человек, который постоянно прикидывается, непременно что-то скрывает.

Взять хотя бы меня.(Ха-ха. Этого, конечно, я говорить не буду.)

Потом обращу внимание комиссара на то, что у европейских женщин очень тонкая, белая кожа. Почему же мощные пальцы негра не оставили на ней ни малейшего отпечатка? Не странно ли?

И, наконец, когда комиссар решит, что мне нечего предъявить кроме досужих предположений мстительного азиатского ума, я сообщу главное, от чего господин сыщик моментально встрепенется.