Левиафан

– Господи, – устало сказал Джо. – А я-то думал, что прошел это pons asinorum8.Поняв, как достать гуся из бутылки в дзэнской загадке, – не нужно ничего делать, просто следует подождать, пока гусь сам проклюет себе путь на волю, как проклевывает его цыпленок, вылупливаясь из яйца, – я осознал, что «Делай, что хочешь» превращается в «вот весь закон» посредством математического процесса. Обе части уравнения уравниваются, когда до тебя доходит, о ком именно идет речь. Вселенная настолько же жива, насколько живы мы все, и настолько же механична, насколько механичны мы. Робот. Тот, кому можно доверять больше, чем всем буддам и святым. О Господи, я думал, что все понял. Но этот… этот… этот твердокаменный фатализм – за каким чертом мы направляемся в Ингольштадт, если ничего не можем сделать?

– У монеты две стороне. Сейчас монета выпадает одной стороной, но у нее по-прежнему две стороны. – Хагбард напряженно подался всем телом вперед. – Она механическая и живая. Приведу тебе сексуальную метафору, поскольку ты обычно водишься с нью-йоркскими интеллектуалами. Ты смотришь на женщину в другом конце комнаты и знаешь, что еще до утра ляжешь с ней в постель. Это механический процесс: что-то произошло, когда ваши глаза встретились. Но оргазм – процесс органический: ни ты, ни она не можете предсказать, каким он будет. Точно так же я знаю, как знают это и иллюминаты, что имманентизация произойдет первого мая в результате механического процесса, запущенного два столетия назад Адамом Вейсгауптом, и вследствие иных процессов, запущенных другими люди позднее. Но ни я, ни иллюминаты не имеем представления, какую форму примет имманентизация. Вовсе не обязательно, что на Земле наступит ад. Возможно, наступит рай. Именно поэтому мы направляемся в Ингольштадт.

THREE O'CLOCK TWO O'CLOCK ONE O'CLOCK ROCK

Я стала копом из-за Билли Фрешетт. Впрочем, мне не хочется вас обманывать – дело не только в ней. Но она, безусловно, сыграла чертовски важную роль в этом моем решении, что любопытно, если учесть все последующие события и то, как Майло Фланаган, поручив мне проникнуть в группу анархистов Линкольн-Парка, затянул меня по самую мою черную задницу в международную интригу и йогический трах с Саймоном Муном. Но, может быть, мне стоит начать рассказ с самого начала – с Билли Фрешетт. Видите ли, в начале пятидесятых я была маленьким ребенком, а она – пожилой женщиной. (Тогда Хасан ибн Саббах Икс еще действовал в открытую; он шлялся по Саут-сайду и проповедовал, что совсем недавно в Англии умер величайший Белый Маг и теперь начинается эра Черных Магов. Впрочем, все считали его просто жеребцом, которому наркотики сорвали крышу.) Мой отец работал поваром в ресторане на Халстеде. Однажды он показал мне ее на улице (должно быть, это произошло незадолго до ее возвращения в висконсинскую резервацию, куда она отправилась умирать).

– Видишь эту старуху, детка? Она была подружкой Джона Диллинджера.

В общем, я посмотрела и увидела, что она действительно сильная, собранная и что ее не сломило то, что с ней сделал закон. Но еще я увидела, что ее окружает черный ореол скорби. Папа еще долго что-то рассказывал о ней и о Диллинджере, но мне запомнилась лишь ее скорбь. Это воспоминание запечатлелось в каждой клеточке моего детского сознания. Мне понадобились годы, чтобы понять, о чем она на самом деле скорбит: о том, что она была обычной женщиной саутсайдского бандита, хоть и индианкой. У черных в Чикаго один путь – вступить в банду. Саймон называет это Вечной Солидарностью. Но, как я понимаю, есть только одна поистине надежная, и к тому же самая крупная банда – мальчики Мистера Чарли9, гребаный Истэблишмент.

Наверное, каждый чернокожий коп в глубине души чувствует (причем еще до того, как убеждается в этом самолично), что он никогда не сможет вступить в эту банду, по крайней мере в качестве полноправного члена. Я выяснила это быстрее всех, поскольку была не только чернокожей, но и женщиной. То есть я вроде бы числилась в этой самой крупной и самой преступной банде, но стремилась к чему-то лучшему, невозможному, жаждала чуда, которое перенесло бы меня с черно-белой шахматной доски мужчин в такое место, где я могла бы быть собой, а не пешкой, переставляемой по доске из прихоти Чарли.

У Отто Уотерхауса такого чувства не было, по крайней мере до тех пор, пока игра не подошла к концу. Я никогда не знала, что творилось у него в голове (а вот он был настоящим копом и начал читать мои мысли практически сразу после нашего знакомства; я всегда чувствовала, что он за мной следит, дожидаясь момента, когда я повернусь спиной к Чарли и перейду на другую сторону), но он не был Черномазым в обычном смысле: он гнобил Черных не ради Белых, а ради самого себя; это был его личный выбор.