Levin Pyiltsa fey i zakoldovannyiy ostrov

Их настигала волна. Они из последних сил рванулись к берегу, подтащив мундштук, и рухнули на песок. Но оставаться там было опасно. На таком открытом месте можно было сделаться жертвой ястреба. Совершенно изнемогая, феи поволокли мундштук под укрытие нависающей над пляжем скалы. Прилла подоспела и помогла.

И все трое свалились без чувств.

Холодный осенний ветер гулял по острову, хотя раньше Нети-небудет не знал ни осени, ни зимы, а только весну и лето.

Питер Пэн проснулся и увидел рядом с собой на постели дюжину молочных зубов. Сми, боцман на пиратском корабле, никак не мог вспомнить, куда он подевал свои очки. У медведя, живущего на острове, что-то уж очень разболелись коленки. Он чувствовал, что в воздухе носится запах улья, но никак не мог определить, откуда он исходит — с севера или с юга.

Возле Дерева-Дома королева Ри ёжилась от холода в своём лёгоньком, сшитом из папоротника одеянии. Воробьиный человечек подбежал к ней со странной новостью: во всей округе за одну ночь поспели и попадали с веток орехи. Сначала она даже обрадовалась. А потом поняла: муки из этих орехов всё равно не сделать, мельница не будет молоть без пыльцы. И все умрут с голоду.

В полусне Мать-Голубка подумала: «А где же яйцо? Почему я его не чувствую?» И тут же всё вспомнила. Сердце её сжалось. И ещё за эту ночь что-то случилось у неё с глазами, она видела всё точно в тумане.

Она повернула голову, ища взглядом Динь.

— Я здесь, — сказала Динь, стараясь улыбаться, чтобы только не заплакать.

Мать-Голубка прошептала:

— Поговори со мной.

Динь не знала что и сказать. Потом вспомнила про сковородки и кастрюльки, которые лежали на её рабочем столе.

— Дульси принесла мне на прошлой неделе формочку для печенья, — начала она. — Формочка не желала вырезать из теста ничего другого, кроме клеверных листочков. Дульси пробовала...

Если бы Мать-Голубка была здорова, она бы с интересом выслушала всё, что рассказывала ей Динь. Но сейчас она не могла сосредоточиться.

— Не надо про формочки, Динь. И про кастрюльки тоже.

Не надо про кастрюльки? Но Динь больше ни о чём не умела вести беседу. Фея задумалась на целых пять минут. Она вынула свой кинжал и стала вертеть его в руках. Затем заговорила:

— При нашей первой встрече с Питером Пэном я спасла его от акулы. — Она до сих пор никому об этом не рассказывала. Она вообще не любила говорить про Питера.

«Так-то лучше», — подумала Мать-Голубка. Она устроилась поудобнее и заставила себя слушать Динь.

Прилла очнулась вскоре после полудня, стряхивая с себя сны про детей- неуклюжиков. Рени и Видия ещё спали, и она побоялась их будить. Видия наверняка подпустила бы шпильку насчёт таланта будить фей именно в тот момент, когда им больше всего хочется поспать.

Прилла вздохнула. Она решила попробовать перенестись на Большую землю не случайно, а намеренно. Может, этого и не стоило делать, но оказываться там было так занятно... И, если подумать, какая в том беда?

Она закрыла глаза и представила себе комнату, где мальчик слышал какие-то звуки из-под кровати. Там стоял прислонённый к стенке велосипед. И было открыто окно. А с карниза свисали голубые в белую полоску занавески. Она попыталась переместиться туда.

Прилла открыла глаза. Нет, ничего такого не произошло. Она снова закрыла глаза и представила себе туннель. Там были холодные каменные стены, закруглённый потолок и грязный пол. Она постояла там, привыкая. А на другом конце, как она старалась себя уверить, была Большая земля. Ей показалось, что всё удалось. Она вообразила, что покинула остров Нетинебудет.

Прилла снова открыла глаза. Рядом с ней Рени повернулась на бок во сне. Никакой Большой земли!

Хотя Прилла пока этого не знала, она своими попытками положила начало чему-то чрезвычайно важному. Это станет ясно некоторое время спустя.

Глава ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Динь замолчала. Она ещё никогда не чувствовала себя настолько уставшей, хотя ничего такого и не делала — всего-навсего рассказывала всякие истории. Она поведала Матери-Голубке о Питере и об их былой дружбе. Она рассказала, как он шутил, и какие откалывал номера, и как всё это ей нравилось когда-то. Чрезвычайно нравилось, чрезвычайно...

Питер и не думал отвечать ей взаимностью. Он вообще никого не слушал и не восхищался ничем, что исходило не от него самого.

Динь призналась Матери-Голубке, что на какое-то время даже забросила свои кастрюльки и сковородки ради Питера. Она не произнесла: «Я его любила», — но смысл её рассказов был именно таков.

— Волосы у него были такие шелковистые, — говорила она, — я любила взобраться ему на голову, чтобы дотронуться до них. А нос! Мне достаточно было посмотреть на его нос, чтобы понять, что он улыбается. Нос становился каким-то плоским, когда он улыбался, и морщился, если он смеялся.

Словом, она рассказала обо всём и лишь не хотела упоминать о том времени, когда она почувствовала, что её предали. И неловко, и больно было об этом говорить.

Но Мать-Голубка сказала:

— Продолжай.

Динь подёргала себя за чёлку.

— Это слишком печально, — отозвалась она, надеясь, что ей удастся избежать этой

темы.