Левитан

Уже тогда я ощущал опасность жизни в воображении, во всяком случае — в моменты протрезвления. Но несмотря на это, я предавался дурману дальше, как пьяница не может отказаться от выпивки, как наркоман не может жить без наркотика. Любое дерево я мог создать для себя в воображении, коня, тропинку вдоль реки, ивы у ручья, женщин, хлебное поле, путешествия, когда я был без кофе и сигарет — даже их. Песчаные дюны и скаты, оливковые рощи в летнем благоухании, белые дворцы в лунном свете, живые сады, леса и животных, каждый лист на дереве я должен был сопровождать от почки до осеннего падения, оборвать течение его жизни и посреди его роста создать заново, дожди и снегопады, ночи и ночные дороги по улицам городов, весь мир, который у меня отобрали, — «прежде я умер. И я себе его создал в слове, червь. Жизнь я создал в слове, червь. Я умер и родился в слове, тысячу раз».

Я был прокаженным Лазарем под заставленным яствами столом богача, и я был фараоном Аменемхетом; на гранитном острие его пирамиды надпись, которую я присвоил себе: «Аменемхет видит красоту солнца». Душа Аменемхета выше, чем высота Ориона, и она соединяется с преисподней.

Я чувствовал опасность этой жизни после смерти, но я едва ли себе представлял, что она готовит мне после освобождения.

Тогда я отправился на прогулку (абсолютно реально, телесно и в сознании) туда, куда столько раз желал: по тропинке, бегущей у извилистой реки. Я дотронулся до настоящих деревьев рукой, потрепал совершенно настоящего коня по шее и почувствовал запах его потной плоти, намочил руку в реке… и что произошло? Ничего. Только я был смущенным, чуть отупевшим, и нутро у меня стало ужасно болеть. Я бежал туда, где спал, голова у меня болела, меня стал охватывать какой-то озноб, и я весь трясся. Прокрался мимо людей и заперся в комнате, свалился на постель. Закрыл глаза и замер, лежа на спине. И тогда я почувствовал, как озноб отступает, дрожь медленно прекращается, постепенно я успокаивался — и вслед за мной начал приходить тот бег реки с тропинкой, пришло дерево, пришел конь — и все это только теперь было реальным, осязаемым, приятным… только теперь я ощутил в ладони речную воду и почувствовал пот конской плоти, только теперь я ощутил в руках шероховатость древесной коры… я снова был заперт, свободен, жив.

То же самое со мной происходило и в присутствии друзей, которых я вообще не мог воспринимать, а они чувствовали это и смотрели на меня с удивлением.

То же произошло с женщиной: я был совершенно в силе, все было, как должно было быть, — только механически. Я насладился ею, только когда лежал один на том же диване с закрытыми глазами.

Необходимо было реабилитироваться, переключиться на реальность, заново научиться жить в данный момент, отвыкнуть от того, что когда-то спасало меня, а теперь угрожало погибелью.

Я встречал многих выпущенных на свободу заключенных, не понимавших, что происходит с ними. Тяжело свыкнуться с тем, что следует воспринимать прошлое таким, каким оно, возможно, на самом деле было. Тяжело жить настоящим без пьянящего дурмана. Тяжело строить реальные планы на будущее, не предаваясь чрезмерным иллюзиям. Путь между крайностями тюремных переживаний (между тем, что называется отупением, и тем, что можно окрестить чрезмерной работой воображения) существует, пожалуй, но только для людей со средним темпераментом.

Если бы кто-нибудь меня спросил, что гибельно для арестанта и что нет, я должен был бы сказать: все может быть гибельным, даже освобождение из тюрьмы.

Я дал себе задание — быть как можно более серьезным, позабыть о прошлом, к будущему готовиться учебой, не терять времени без толку. От чистильщика я получил учебник по математике (у него было легкое наказание, и он готовился к экзаменам в средней технической школе) и решал задачи. Хоть за это мне не придется расплачиваться. Думаете? Вы еще увидите, как ошиблись.

— Ну, вы подумали, Левитан?

— Не понимаю, о чем бы мне думать?

— Хорошо, тогда начнем иначе.

— Я готов ко всему плохому — удивить меня в этих стенах могло бы только что-то приятное, никакие трудности не могут больше застать меня врасплох.

Он спросил меня, правда ли я думаю оставить кости в этих стенах?

— Правда.

— Нет-нет, вы так не думаете. Вы изучаете математику там в камере?

— Да.

— Ну, и почему? Потому что вы уверены, что выйдете на свободу — и математика пригодится в поисках работы.

— Нет. Я смирился со своей судьбой. Совершенно больше не думаю об освобождении. Впрочем, вам тяжело будет выпустить меня, учитывая всё, что я видел. Ведь вы знаете, что я не стал бы молчать.

Так мне повредила и математика. К тому же во время разговора я ощутил тот таинственный флюид, который появлялся во мне всегда, когда я в своей жизни оказывался в безнадежном положении. С возрастанием инстинкта социальности этот флюид во мне явно усилился. Моя жертва показалась мне очень важной, я ощутил истинную миссию. Многие и многие пронесенные на свободу книги ясно заговорят вместо меня — когда я сдохну в застенках.