Левитан

Логично следующее: если Брезник заговорил, то под давлением предательства. И о том, кто предал, он должен был что-то рассказать. А если о нем, то и о третьем, четвертом… следователь не называет, это тоже имеет значение. Я вычислил — и без алгебры, — кто это был. Теперь мысленно сосредоточиться только на том, что знал тот «старый деликт», и на том, что знал Брезник, — всё остальное в сторону! Никто, кроме меня, не знал, куда я хожу и зачем, все просто — сказать по-домашнему — наградили бы меня пинком под зад, если бы узнали, на что Левитан тратит свою свободу. Что он легкомысленно ее проматывает. Что всё вместе взятое выеденного яйца не стоит. А они думали, что содействуют великому подвигу.

А Левитан в одиннадцать ночи пошел на «рандеву», выяснил, что женщина — все еще женщина, и, наболтавшись и насмеявшись, в полпервого был уже «дома». Правда и то, что множество рукописей было переправлено в надежное место, что пришли столь нужные материалы в твердом и жидком состоянии (карандаш, маленькие записные книжки, бутылка вина), что заключенный испробовал свою жизненную силу, что узнал об успехе тайных вечеров с чтением своих произведений, дал указания, которые нельзя писать на бумаге, и наполнился новыми моральными силами при всей аморальности в области секса. Правда и то, что он вновь позаботился о том, что должно свершиться в случае, если он сгинет в застенках.

И кому до всего этого есть дело? Среди прочего был один незабываемый вечер, когда Левитан залез на крышу — таким был выход, — спустился в другом месте в здание и вышел из него, пошел в парк, сел на берегу пруда и бросал в него камешки. Слушал настоящий плеск воды, над ним были настоящие ветви настоящего дерева, и там наверху мерцали те же самые звезды, которые были видны через тюремное окно, — и все-таки они были другими. Когда он вернулся, его глаза были прочищены. Женские округлости все еще существуют в мире, они совершенно реальны, и что гладко — действительно гладко, а что космато — действительно космато.

И еще кое-что: тюрьма, куда возвращаешься добровольно, больше не настоящая, она становится легендой или даже достопримечательностью. Так, это происходило немного позже, один подающий большие надежды корреспондент отправился на несколько дней под арест в юношескую исправительную колонию, чтобы — по договоренности с полицией и судом — потом написать об этом. По его запискам было видно, что его арест был не настоящим арестом, а хобби, его сознание не было запертым.

Мы узнали, что в комнате для посещений вмонтировали подслушивающие устройства американского производства. Дело в том, что руководство по эксплуатации переводил с английского политзаключенный. Следует учитывать, что такие устройства есть и в комнатах для допросов, а в соседней комнате диалог следователей слушает его начальство. Я вспомнил, как первый допрос о моих побегах прошел в более резком тоне, чем второй. Не может ли это быть связано с подобным устройством? В первый раз кто-то слушал, о чем следователь знал, а во второй — нет, — следует следить за интонацией.

Юрист обратил мое внимание на данное Вольтером определение «свободы», которое знал на память. В философском словаре под «Liberté» написано: «Артиллерийская батарея стреляет прямо у нас над ухом; ваша свобода состоит в том, что вы можете ее слышать или вы не имеете права ее слышать?» Я уже держал этот словарь в руках, но этой фразы не помнил. Завязался разговор о демократии. Либерально настроенный юрист сказал: «На Западе правительство боится оппозиционной партии, а на Востоке — собственной. Во внешней политике Восток — это настоящая карикатура ошибок западной демократии: так, „хороший тон“ там используется только как грим, великие человеческие девизы — как камуфляж, своим неуклюжим проделкам они радуются, как геройству. Для Востока характерно снисходительно улыбаться людям, которые действительно верят в собственные принципы».