Левый берег Стикса

Вот только одно… С Тоцким они перемудрили. Ему б исчезнуть тоже, так нет, пусть бежит! Объявим розыск, поймаем, и он все расскажет, под тяжестью доказательств. Не поймаем, выскочит за рубеж — объявим в международный розыск! Зря, что ли, с Интерполом работаем? Нам надо, чтоб он бегал, а мы его ловили, обозначая активность. Поименуем его персоной особо важной для следствия и всем миром — ловить.

И надо же, поручили это дело какому-то самолюбивому, усердному дурню-смежнику, и тот, мать его за ногу, проявил сметку, поймал. Его же должны были предупредить, еще ночью, чтоб валил подальше. Что он делал в городе? Неужели не предупредили, как было обещано?

— Работай, как работал, — сказал Кондратюк, — пусть рассказывают про Израиль, Гавайи и озеро Титикака. Пусть валят все на всех и вся. Что-то мне сомнительно, что в этом говне кто-то разбираться будет. Раз у нас уже нет легенды — наше дело телячье. Нам думать не приказывали, нам приказывали рвать на части. Вот и рви. А вот проблему с Тоцким — надо решать. И мы ее решим.

Кондратюк говорил уверенно, жестко, но сам, этой необходимой ему, как воздух, внутренней уверенности не испытывал. Сплошные вопросы. Сплошные проколы. Ну, куда? Куда делась эта сука, Лукьяненко? И почему не отвечает его мобила?

Сказать, что Томаш ехал быстро — это не сказать ничего.

На месте посадки им пришлось задержаться. Затягивать взлет было нельзя — мало ли кто мог сообщить на посты ГАИ о самолете, стоящем в парковочном кармане на шоссе, но пока Диану и детей пересадили в «альфу», пока между Костей и Виталием прошел короткий разговор — времени ушло не мало.

Виталий, сжато, по-военному рассказал Краснову о событиях последних часов: о лесной перестрелке, о смерти Лукьяненко, о теле Гельфера, которое они выкопали на берегу реки, об аресте Тоцкого. Во время рассказа он тактично не смотрел в лицо собеседника, догадываясь, какие эмоции и чувства на нем могут отражаться, а когда он поднял на Краснова глаза, то едва не охнул от удивления.

За эти несколько минут Костя постарел лет на десять. Заострился нос, вокруг губ появилась хорошо заметная синева, запали глубоко покрасневшие глаза. Но удар он, как отметил Виталий, держал. Ни истерик, ни криков ярости, ни слез. А было бы легче. Ну, что ж… Каждый страдает по-своему. Виталий, на своем веку проводил многих, многим сообщал плохие вести. Такая работа. Крепкий парень.

А крепкий парень в это время чувствовал себя так, будто бы из него по капле выцедили кровь. И безмолвно кричал от ярости. Наверное, впервые в жизни, Краснов почувствовал, как изнутри него, кипящим, черным валом поднимается желание мстить. Мучительное и болезненное, как тысяча нарывов, как сотня больных зубов — от невозможности реализоваться, выплеснуться в наружу действием. От этого ощущения холодели внутренности, каменели мышцы рук и живота, наполненные бурлящим в жилах адреналином. Чувство было не просто страшным. Ничего страшнее этого Краснов никогда не испытывал. Он понимал, что теперь этот бесформенный черный комок — то ли спрут, то ли какое-то диковинное членистоногое, поселится внутри него надолго, если не навсегда, а вот сможет ли он жить в симбиозе с этим существом — неизвестно.

И когда Виталий, инстинктивно, положил руку ему на плечо, не из жалости или сочувствия, а чтобы поддержать, хотя бы прикосновением, он едва не заплакал. Он сохранил родных, но потерял близких. И дело, которому отдал столько лет жизни.

Диана забылась у него на плече. Ей в колени уткнулась изможденная, замурзанная Дашка. Марк, окинув голову, спал на переднем сидении. «Альфа» не ехала, а низко летела, рассекая дождь, как короткая, алая стрела. Томаш гнал машину нещадно, глотая километры, отделявшие их от границы, сосредоточенный, напряженный, только изредка оглядываясь назад.

Повязка на боку Дианы медленно меняла цвет. Мелкие красные пятнышки росли на грязноватых бинтах, сливаясь в одно, большое и, сердце Краснова замирало, когда он это видел.

Потом и он уснул, совершенно незаметно для себя провалившись в небытие, а когда, мгновенно, словно от удара, проснулся — они уже, в объезд очереди, подъезжали к таможне и пограничному переходу. Дождь остался позади, день стремительно скользил к вечеру — прямо перед лобовым стеклом висел огромный красный шар заходящего солнца. Сильный восточный ветер нес прямо над ними рваные клочья иссиня-черных, обессилевших туч.

В машине сильно пахло антисептиками, влажной одеждой и запекшейся кровью.

— Пересядь на переднее, — скомандовал Томаш, встретившись с Костей глазами в зеркальце заднего вида, — а ты, Марек, — имя Марка он произнес по-польски, — давай назад. У меня паспорт моей жены. За все заплачено, но кто знает?

— Говорить буду я, — продолжил он, когда Краснов сел рядом, — ты постарайся не вмешиваться. Он оглянулся назад.

— Очень плохо?

— Не знаю, — сказал Краснов. — Крови на повязке много.

— Все в порядке, — внезапно сказала Диана с заднего сидения. — Слабость и голова кружится. Живот почти не болит. Пить очень хочется.

— Нельзя пить, милая, — сказал Костя.

— Я знаю.