Левый фланг

Но Лебедев и петь не стал. Он курил сигарету за сигаретой, изучающе поглядывал на всех из-под стрельчатых, как у девушки, ресниц. Странно, Костя Зарицкий совершенно переменился. Его и за глаза перестали называть Дантесом. Интересно, знает ли Вера, каким он был «великосветским шкодой»? Наверное, знает. Ему всякое прощалось только потому, что храбрый. (На фронте смелость перечеркивает все грехи, как трудолюбие — в тылу.) И вот встретил девушку, перед которой тут же и сник. Нашла коса на камень. Она из тех, некрасовских: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Такая заставит уважать себя. Да и красивая. Ну, может, не дотянула до некрасовской былинной красоты, — ведь хворостинка еще, — однако в ней угадываются и русская стать, и этакая душевная осанистость. Рая старше Веры, а выглядит против нее как младшая, хотя вот уже и морщинки появились под глазами и глаза притемнены печалью. Эх, Рая, Радио-Рая, сколько ты пережила за эти месяцы, похоронив мужа… И хватит ли у тебя силенок, чтобы начать жизнь наново? Сумеет ли Андрей Дубровин заслонить в твоей памяти Ивана Бондаря? Живые обязательно должны заслонять мертвых, иначе жить нельзя на свете. К счастью, в чем-то самом главном они похожи друг на друга — Андрей и Раиса. Может быть, их нравственная общность и исцелит ее. Ведь чепуха же сущая все эти рассуждения о притягательной способности разноименных полюсов, то бишь характеров.

Борис небрежно открыл свой портсигар, и оттуда выпала маленькая фотокарточка.

— Ага, попался, товарищ капитан! — Вера тут же подхватила ее и отошла в сторону. — Какая симпатичная! Ну и ну! Сербка. Где я ее видела?

— Нигде ты не могла ее видеть, отдай, — сказал Борис.

— Нет, потерпи немножко! Значит, у военных историков бывают и  л ю б о в н ы е  и с т о р и и? Не знала!

— Верни сию же минуту!

— Брось, Борис, — вмешался Зарицкий. — Ну чего особенного, тут все свои.

Лебедев махнул рукой, — черт с вами! — и карточка пошла по кругу. На фронте жили такими фотографиями: они тревожили память и воображение, они как бы соединяли прошлое с будущим, — эти, карманного формата, снимки, потому и берегли их наравне с партийными билетами.

Зарицкий не удержался и вполголоса пропел:

— Сербияночку свою работать не заставлю…

Вера укоризненно покачала головой, но карточку все-таки передала ему. И он, чтобы окончательно не обидеть Бориса, очень серьезно вгляделся в лицо сербки: умные черные глаза, широкий разлет бровей, капризные губы. Не сказав ни слова, он отдал фотографию Дубровину, который счел неудобным долго рассматривать ее и протянул Раисе.

— Как зовут эту девушку? — спросила она.

— Неда, Неделька, — с неожиданной для себя готовностью ответил Борис.

— Расскажите что-нибудь о ней… если можете.

Это было совсем уж ни к чему, но он охотно стал рассказывать только ради того, что просила Донец… Живет Неда в Ягодине, вся ее семья, кроме матери, в партизанах: отец, два брата, старшая сестра. Познакомился он с Недой на второй день после освобождения города и понял сразу, с ее первых слов, произнесенных с таким милым акцентом, что вот она, судьба его. Конечно, со стороны это всегда смешно, наивно, пока любовь не коснется самого тебя. Ведь не потянулся же он ни к кому в дивизии за три с лишним года, а вот Неду Симич будто искал по всему белу свету. Если бы встретились только однажды — и снова в бой, тогда, может, все прошло, перегорело бы в бою; но тут дивизию начали перебрасывать то на север, то опять на юг, — и его путь всякий раз лежал через Ягодину. Сначала они и не задумывались ни о чем. А потом глухая тревога стала нарастать при каждой новой встрече: ведь они могут расстаться так не сегодня-завтра, ведь идет война, которая ненавидит любовь слепой ревностью старой девы.

Наконец тревога прорвалась наружу. Неда со слезами на глазах спросила его недавно: «Что жэ дэлат? Что дэлат, сокол мой?» Он, конечно, успокаивал ее только тем, что, возможно, будут еще встречи, когда его полк соберется уходить на север. И она заулыбалась, поняв, что у них не все потеряно. Но что там, впереди? Один-единственный и наверняка последний вечер…

— Да-а, брат, — только и сказал Зарицкий. Борис поведал историю своей любви с такой неподдельной искренностью, что даже он, Зарицкий, не отважился ни на какие шутки. — А знаешь, брат, я на твоем месте написал бы самому Толбухину, — заговорил он вполне серьезно.

Все с удивлением посмотрели на Зарицкого. И смущенный белобрысый Лебедев тоже уставился на него.

— А что? Ты ничего не теряешь. Не пошлют же тебя в штрафную роту за любовь. Мне недавно рассказывали, что, кажется, в Польше один наш офицер добился таким образом согласия командующего (не помню, какого фронта) на брак с иностранкой. Попробуй и ты, попытка — не пытка.

— Я думаю, что надо подождать конца войны, — посоветовала Рая. — Тогда будет проще, после победы.

— Легко сказать — подождать, — заметил Дубровин.

— Чужую беду руками разведу, — неосторожно поддержала его Вера.

— Разве это беда — любовь? — спросил ее Зарицкий.