Левый фланг

— Нисколько. В школе все мы увлекались: девчата — учителями, мальчишки — учительницами. Но те наши страсти-мордасти кончались на выпускных балах.

— А знаете, Панна Михайловна, говорят, что первая любовь никогда не сбывается, что обязательно должно что-то случиться…

— Полно! Не фантазируй, право. Если и говорят так, то под старость лет, когда и поздние неудачи в жизни относят на счет далекой молодости. Но мы с тобой условимся, раз такое дело, что Зарицкий — твоя вторая и настоящая любовь, а первая — учитель географии.

— Вы все шутите, Панна Михайловна. Попробуй я заговорить с Константином о том географе, и он сейчас же надуется, станет ревновать. Скажите, а вы сами, как смотрите на ревность?

— На ревность? Положительно.

— Однако к прошлому нельзя ревновать, правда?

— Разумеется. Только ревность все-таки непослушна: возьмет да и оглянется назад. Что ты с ней поделаешь?

— Я-то не ревнивая.

Панна рассеянно улыбнулась. Милая болтовня Веры сначала настроила ее на мажорный лад, но потом она вспомнила о своей собственной молодости и уже поддерживала разговор с некоторым усилием над собой.

В дверь постучали.

— Пожалуйста, ответила Панна.

— Да здесь целое женское общество! — Строев шумно поздоровался, безо всякого приглашения снял шинель, присел к столу и положил руки на стол, точно председатель какого-нибудь собрания.

Вера осторожно переводила взгляд то на Чеканову, то на него, сравнивая их. От нее ничто не ускользнуло: ни забавная растерянность Панны Михайловны, которая сразу просияла и чуть было не подалась навстречу ему, но вовремя остановилась, ни его свободная, председательская поза.

— Виноват, вижу, помешал я вам, — сказал Строев.

— Нет, что вы? Мы успели вдоволь наговориться. — Вера поднялась. — Мне пора идти.

Они начали было уговаривать ее посидеть еще немного, но она вежливо отказалась, ловко придумав срочную работу в штабе.

— Я провожу тебя, Верочка, — сказала Панна, накинув шинель на плечи. (Надо же дать девочке кое-какие советы.)

Когда она вернулась в комнату, Иван Григорьевич по-прежнему сидел за столом: он даже не оглянулся на скрип двери, занятый своими мыслями. Она поинтересовалась:

— Как ваша больная рука?

— Пустяки! На солдатах да на собаках все быстро заживает.

— Когда вы приехали?

— Сегодня. — И он порывисто встал, бесцеремонно обнял ее, как в тот раз на берегу Моравы.

Она не отвела лица, но, защищаясь от его близкого взгляда, не могла не опустить глаза. Он медленно поцеловал ее в разомкнутые губы и в темные шторки густых ресниц. Коротко, упруго оттолкнувшись, она отошла к окну, подумав: «Вера права, я совсем теряю голову». И чтобы полностью овладеть собой, она спросила его:

— Довольны вы своей поездкой, Иван Григорьевич?

— Не знаю, с чего и начать.

— Начните по порядку, как ехали, как приехали. Это интересно.

— Садись поближе.

— Я постою.

Она стояла у окна, за которым льдисто синел венгерский вечер, и сбоку, искоса смотрела на него. А он лишь мельком взглядывал в ее сторону, словно желая убедиться, слушает ли она. Панна не смела задавать ему никаких вопросов, зная, что он не любит перескакивать «с пятое на десятое», и терпеливо следила за неспешным его рассказом, хотя в нем были и необязательные, общие места. Все-таки мужчины многословны. Женщине достаточно несколько штрихов — и картина готова, а мужчина будет без конца тянуть свою логическую нить, стараясь ничего не пропустить. Странно, раньше Иван Григорьевич умел рассказывать. Панна и не догадывалась, что он обескуражен тем, что она снова оттолкнула его, как тогда на Мораве. Трудная это любовь в немолодые годы: то и дело видишь себя со стороны, то и дело ловишь себя на том, какой же ты банальный, товарищ ухажер. (Молодость такого за собой не знает, потому-то все проще в молодости.)

— Зашел у нас с  н и м  разговор и о тебе, — сказал Строев и стал закуривать.

«Ну и что, что?» — едва не спросила Панна.

— Федор Иванович в шутку благословил своей властью. Он ведь сам немало пережил и хорошо понимает других. Все предлагал мне работу в штабе фронта. Я уклонился. Не хочу я уезжать из дивизии. Не могу, наконец…

Теперь Панна сама готова была расцеловать его. «Да что со мной? — думала она. — Я же не могу обходиться без него, и он — тоже. Все это видят, даже Вера Ивина, которая никого, кроме своего Зарицкого, не замечает. И все-таки что-то останавливает меня каждый раз. И откуда эта тревога? Странно».

— Ты опять не слушаешь меня?

— Разве? — Панна села напротив него, но тут же встала, пошла на кухню. — Я сейчас.

Он проводил ее внимательным взглядом и рассудил по-своему: «Верно, солдафон я, солдафон неисправимый. Нельзя быть таким навязчивым, нельзя. И поделом ставят тебя на место, когда ты забываешься. Ведь как она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». А он пропустил ее слова мимо ушей. Это Косте Зарицкому еще простительно с его молодецким  ф о р с и р о в а н и е м  событий. Но причем тут бесшабашный Костя, который тем паче давно остепенился? Да и не таким уж он был на самом деле, каким рисовался. Это молодечество до первого серьезного чувства».