Левый фланг

— Будем пить чай, — сказала Панна, вернувшись с кухни.

— Спасибо, не хочу.

— Нет, вы должны выпить чашечку с айвовым вареньем. Ну, право же, выпейте, Иван Григорьевич. — Она вернулась из кухни, как ни в чем не бывало, и принялась угощать его.

— Айву любил Эстерхази, — сказал Строев.

— Кто, кто?

— Граф Миклош Эстерхази, которому принадлежали эти земли. Самый богатый помещик хортистской Венгрии.

— Где он теперь?

— Старик умер, а сын, верно, сбежал в Вену. Замок Эстерхази тут рядом, в Чакваре. Когда весной девятнадцатого года в Венгрии победила Советская власть, к сиятельному вельможе явился комиссар от Бела Куна и предъявил мандат на право инвентаризации всех произведений искусства. Граф обрадовался, что речь идет только об учете картин, а не о конфискации. К чему бы, действительно, мужикам уникальные картины? Но вскоре Миклош Эстерхази понял, что революция начинает с инвентаризации, а кончает полной конфискацией. Крестьяне свободно, по-хозяйски расхаживали по его владениям, и он ничего не мог поделать с ними. Особенно графа бесило то, что крестьянки каждое утро приходили в парк за сиренью. Это совсем уж было непонятно ему: революция — и цветы! Ну, ладно, забрали землю, так они давно зарились на нее. Но чтобы простые поденщицы воспылали любовью к цветам? И картины переписали — тоже теперь ясно для чего: за картины можно купить винтовки, пулеметы, пушки. Не будут же красные сами умиляться его великолепными полотнами. Однако он ошибся, — произведения живописи отдали в музей как национальное достояние народа. Видишь, как Венгерская Коммуна еще четверть века назад преподала эстетический урок графу Эстерхази.

— Откуда вы все знаете? — Панна не раз удивлялась его рассказам о тех местах, через которые пролегал боевой путь дивизии.

— Предания старины глубокой.

— Нет, все-таки?

— Мой хозяин, Ласло Габор, рассказал. В восемнадцатом он сражался против Дутова на Урале, а в девятнадцатом воевал у себя дома, на Тиссе. У меня с Табором это, может быть, вторая встреча. Если он выбивал дутовцев из Оренбурга, то я мог видеть его тогда, в апреле восемнадцатого. Мадьяры были нашими любимцами. И вот время свело нас опять…

Он залпом выпил остывший чай, встал из-за стола.

— Пойду.

«Куда же вы?» — она попыталась остановить его своим добрым взглядом.

— Утром приезжает генерал Шкодунович, надо подготовить кое-какие документы. И вообще, накопилось много дел.

Уже одевшись, он неловко потоптался у порога, — ему очень не хотелось уходить отсюда, — и энергично подал руку.

— Вечно вы спешите, Иван Григорьевич, — только и сказала Панна, не смея больше ничего сказать.

Он задержал в своей руке ее жестковатую от частого мытья ладонь хирурга, намереваясь что-то добавить на прощание или ожидая от нее еще каких-то слов. Она промолчала. Тогда он резко повернулся и вышел. Панна как стояла, так и осталась стоять, пока не хлопнула дверь в передней и не стихли его твердые шаги по скрипучим половицам на веранде. Потом она подбежала с опозданием к окну, но тихая ночь уже сгустилась до черноты февральских проталин на дороге. «Да что со мной? — раздраженно спросила она себя. — Вот характерец-то». И сама стала собираться в медсанбат: все равно не уснет сегодня до первых петухов. Не принимать же таблетки от бессонницы. Этого еще не хватало! На войне все давным-давно позабыли о снотворных средствах, даже те, кто без них не обходился раньше.

Она шла на окраину села, где в барском доме лежали раненые, и, как назло, то и дело наступала в темные лужи, принимая их за обсохшие проталины. Как рано наступает весна в Венгрии! Это, кажется, последние ночные заморозки. Или будет еще снег? Вряд ли.

Панна еле достучалась. Дверь открыла дежурная сестра, никак не ожидавшая ее прихода в столь поздний час. Раненые спали. Никто не звал на помощь, не бредил в эту ночь в дивизионном медсанбате за Будапештом. Была на редкость тихая фронтовая ночь.

А на душе у Панны было, ох, как, неспокойно.

ГЛАВА 22

В начале марта снова похолодало в Венгрии.

Пошел снег, завьюжило по-настоящему. От февральской затяжной оттепели не осталось и следа: исчезли проталины на гребнях балок и по косогорам; точно бутовым камнем подновил мороз все большаки и заровнял ухабы на всех проселках, за одни сутки намертво перехватил молодым ледком весенние ручьи. И опять, как разведчики, оделись в маскхалаты бравые дубы в Баконском вековом лесу. Казалось, что зима только ждала удобного момента, чтобы внезапно нагрянуть на пеструю от ранних проталин землю и потеснить венгерскую весну к Дунаю, который едва очистился от густой шуги.