Левый фланг

Панна немного поотстала, чтобы легче было идти, и слушала уже рассеянно. Она ничего не видела из-за его плеча, будто по линейке очерченного погоном. И вообще он заслонил собой с недавних пор весь белый свет. Как это ни смешно, ни странно, но она ревновала сейчас его и к этой сербской девушке из Табаковаца. А ведь она. Панна Чеканова, которую все ребята в институте звали гордячкой, ни разу в жизни не поступилась самолюбием. Даже в той печальной истории с Глебом… Правильно ли она решила оставить Глеба, узнав, что он был женат? Конечно, правильно. Глеб назвал свой обман  с в я т ы м — ради их любви. Но  с в я т о й  обман еще хуже грешного обмана… Тогда, семь лет назад, ей горько думалось, что все разом рухнуло: если уж не удалась жизнь смолоду, то какие могут быть надежды в серединные лета, когда перевалит тебе за тридцать. В старину в таких случаях уходили в монастырь, в наше время стали уходить в науку. Она окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию; и на второй день войны, не дожидаясь повестки из военкомата, добровольно отправилась на фронт. Здесь вовсе было неуместно копаться в себе, в своих переживаниях — вокруг гибли люди. Да, ей и тут приходилось наблюдать и настоящую любовь, и случайные связи, однако любовь под огнем трагична, а эти мимолетные связи можно защитить разве только близостью смерти. И вот она сама потянулась к человеку, который прошел огонь и воду, хотя совсем недавно, как старшая, поругивала Веру Ивину за ее легкомысленный роман с майором Зарицким. Недаром говорят, что чужую любовь легко судить, а перед своей не в силах оправдаться. Но, может, это не серьезно, может, все еще пройдет, как только начнутся тяжелые бои на фронте…

— Туннель, — сказал Строев, не оборачиваясь.

Она подняла голову: черный зев туннеля выделялся на фоне горы даже ночью. Пока саперы-разведчики докладывали Строеву о том, что путь безопасен, она внимательно приглядывалась к нему со стороны: устал, но держится молодцом. Его рассеченная осколком левая бровь сильно надломилась от того, что он слушает и думает одновременно, выгоревший за лето чубчик выбился из-под фуражки и придает лицу дерзкое, ребячье выражение.

— Ладно, товарищи, пошли, — он включил свой фонарик и уже с явным нетерпением вступил под гранитный свод туннеля.

В нем было сухо, по-домашнему тепло. Да и шагать было проще, чем по шпалам. В спину ударили, лучи первого автомобиля — в туннеле заходили, задвигались пещерные причудливые тени.

— Итак, мы в пещере царства партизанского! — громко сказал Строев. — Ого, резонанс неплохой, — тише добавил он, ожидая, когда поравняется с ним Чеканова.

— Вы не скажете, какова его длина? — спросила Панна.

— Этого — пятьсот метров, а второго — тысяча сто. Я и подумать не мог, что придется совершать форсированные марши под землей!.. — И он опять заговорил о том, что Третьему Украинскому повезло, что толбухинские солдаты пройдут все тридевять земель и закончат войну в каком-нибудь тридевятом государстве.

Туннель кончился. Моросил дождь, по каньону тянул северный ветер. Холодны все же ночи на Балканах.

За вторым туннелем выбрались на разбитую проселочную дорогу и облегченно вздохнули: после хождения по шпалам этот проселок дороже автострады.

Остаток пути до горного хутора Чаконяр незаметно проехали на машинах. Недалеко от него Строев обратил внимание на столбик с надписью: «До Берлина 1608 километров».

— Что значит идти вкруговую, — сказал он Панне. — Шли, шли, а к Берлину так и не приблизились.

Она промолчала. Она сейчас могла бы странствовать с ним хоть целую вечность. Но вот и Чаконяр. Отсюда их пути расходятся. Война — самая коллективная работа, но, пожалуй, нигде нет такого строгого разделения труда, как на войне.

Медсанбату отвели западную окраину хутора. Сюда уже привезли с передовой тяжелораненых. Надо было приниматься за дело, и Панна тут же заспешила в дом, выбранный для операционной. Иван Григорьевич заглянул на прощание в ее лицо, хотел что-то сказать, но не сказал, а только дружески-коротко махнул рукой. Она поняла этот жест, оценила его, сдержанно улыбнулась и, привычно вскинув голову, ходко направилась к дому — с непогасшей еще улыбкой, навстречу людским мукам.

А он постоял у крыла машины, пока она шла до распахнутых ворот, не глядя под ноги, не боясь оступиться в серой вязкой полутьме начинающегося утра.