Лгунья

Когда он ушел, я задумалась о его словах — что я до сих пор жива. Никакого везения я в этом не видела. Наоборот. Я предпочла бы состояние не-бытия, тихого, дрейфующего плавания. Приятно было не иметь ни веса, ни чувства вины, ни понимания происходящего. Какая ирония: Крис, которой все давалось настолько легче, чем мне, без всяких усилий — и при моем содействии — получила то, что я так хотела, но не могла вернуть. Весь день я лежала и думала о Крис, которую никто, кроме меня, не хотел признавать. Я до мелочей воспроизвела в уме все наше путешествие. Я ничего не забыла. В деталях помнила её спящее лицо, её раздражение из-за моей неуклюжести, её стройные ноги, когда она широкими шагами шла к ресторану, её грязноватую шею, её руки на руле. Я думала о её уверенности, способности совладать с вещами, об этой её убежденности, что она имеет полное право на занимаемое ею место в пространстве. Весь день я её оплакивала. На открытом окне колыхались шторы, солнце согревало пол, выложенный светлой плиткой, медсестра сидела с опущенной головой, игла в её руке двигалась неспешно и монотонно, а я плакала.

К вечеру меня отсоединили от аппаратов, избавили от трубок и пластмассовых бутылок, которые наполняли меня и опустошали. Мне принесли тарелку супа. Я думала о том, как последний раз ужинала с Крис, о том, как сильно я к ней привязалась и как глубоко мое чувство утраты. Всего один день я была с ней знакома, а казалось, будто она многие годы существовала где-то на грани моих грез, будто я всегда её знала, но почему-то не встретила во плоти раньше. Я часами думала о ней. Впрочем, больше мне не о ком было думать, никто не проявлялся в моей памяти отчетливее нее. Все, что происходило со мной до встречи с Крис, до сих пор было сплошной неразберихой, как в телевизоре с дефектами изображения. Когда мне удавалось немного прояснить картину, она вновь начинала ускользать и расплываться. Мне было все равно. Я не слишком-то и старалась. Было даже приятно — без прошлого, как в невесомости. Так прошел вечер. Я лежала на кровати в полудреме от лекарств, которыми меня накачали, чтобы снять боль, и продолжала тихо оплакивать мою подругу.

В ту ночь мне снился Тони. Снилось, что он пришел навестить меня в больнице. Он был неразговорчив и немного дрожал, с ним такое бывает от злости или сильного волнения.

— Ты испачкала юбку, — сказал он. Это было обвинительное заключение.

— Это кровь, — возразила я. И это была правда. Я отодвинула одеяло, чтобы показать ему. Я лежала в луже крови. Все руки были у меня в крови. Она все лилась и лилась, и начала собираться в лужицы на полу. Он стоял, закрыв руками глаза.

— Ты что, плачешь? — спросила я. Это меня очень удивило, даже испугало. Я старалась его утешить. — Все в порядке, — сказала я. — Это не так уж серьезно. — Но стоило мне произнести эти слова, как я подумала: нет, не может быть. Это, должно быть, серьезно. Только поглядите. Весь пол в крови.

Утром я проснулась и моментально все вспомнила: улицу Франсуа Премьер, свое имя, все. Я вот о чем подумала: наверное, по моим рассказам у вас составилось совершенно неверное представление о Тони. Каким вы его представляете? Он высокий. У него темные, совсем прямые волосы, здоровая кожа, и он носит очки. Чудовищно энергичен. Он напоминает терьера, — вот на кого он больше всего похож. Он не пускает события на самотек. Будет суетиться, пока не выжмет из ситуации все возможное. Чем он занимается? Он заместитель начальника отдела реализации и сбыта в проектной фирме в Сток-он-Трент[43]. Любит свою работу. Жалуется, что слишком большой стресс и давление, но стресс и давление — это именно то, что ему по душе. Его страсть — всякая механика. Он обожает колесики, винтики, поршни и тому подобное. И не просто потому, что машины спроектированы с большой точностью и безотказно подчиняются твердым правилам, нет, он находит в этом нечто большее. Я это понимаю. Понимаю, что его так привлекает: в машинах есть обаяние власти.