Лгунья

Ее хозяин, в короткой синей блузе, в каскетке с пуговкой, был низкого роста, коренаст, уверен в себе и на удивление опрятен. Его рука лежала на шее лошади, почти у самой морды. Лошадь чувствовала себя в полной безопасности: эх, скольких неприятностей избежало бы лошадиное племя, будь у ее подруг такой вот прекрасный хозяин! Гастон видел, что лошадь старается предупредить каждое движение человека. При самом легком нажиме руки она послушно сворачивала налево или направо, останавливалась, как вкопанная. Она не позволяла себе — как, наверное, делала раньше, — ни намека на личное мнение. «Ах, до чего же хорошо, когда тобой руководит кто-то другой! Как прекрасен и велик этот властелин в просторной блузе, который невозмутимо разрезает толпу снующих рабов, что вздрагивают и пугаются каждого звука! Какое наслаждение следовать за ним!» Самая красивая пара на свете — это мужчина и лошадь, даже если лошадь немножко, ну самую чуточку одряхлела. Стараясь польстить хозяину, показать ему, как быстро он идет (хотя он шагал обычной походкой низкорослого человечка), лошадь перешла на рысцу. Она гарцевала на месте, но зато хозяин мог быть доволен: вон он, даже не запыхавшись, перегоняет лошадь, идущую рысью. При остановках Гастон видел в глазах лошади, устремленных на человека, что-то вроде сожаления. Конечно, он неразговорчив и не очень-то ласков с ней, но, в конце концов, это только ее вина. Вот, например, десять лет назад, когда хозяйка захотела поцеловать лошадь в нос, а та вздернула голову и не далась, — разве не глупо?! А как дурно она вела себя с маляром, который навешивал на нее разноцветные помпоны! Ну, нравились человеку помпоны, нравилось ему трепать лошадь за уши, хотя они такие чувствительные, и пусть бы себе трепал, она бы ему все позволила. Да-да, начиная с сегодняшнего дня хватит капризов! Теперь она будет ладить с людьми, которых раньше просто не понимала; теперь она не станет бить копытом в перегородку конюшни, к чему такие дурные манеры… Вот, пожалуйста, хозяин остановил ее перед промчавшейся машиной. Каким уверенным жестом он спас ее от гибели! Нет слов, люди — прекрасны!..

Они уже поднялись по улице до перекрестка. Здесь кончалось царство Нелли. Лошадь увлекла Гастона в те края, где продавцы газет и продуктов никогда не видели Нелли. Она исполнила свою роль. Нужно ли было Гастону провожать ее дальше, до широкого проспекта, куда со всех сторон стекались, к той же самой мрачной цели, другие лошади? О чем подумает эта коняга при виде своих собратьев? Может, о том, что наступил день примирения между людьми и лошадьми всех пород, даже и нечистокровных? А, может, хозяин подгонит ее поближе к другим да и бросит в этом печальном табуне, тогда как она-то надеялась расстаться навсегда со своими собратьями? Гастон заранее огорчился при этой мысли; он представил себе смятение тощей лошадки… Но нет, тех лошадей гнали, видимо, в другое место. Хозяин не выпустил уздечку из рук, он просто ускорил шаг. Лошадь снова загарцевала усталой рысцой, назначенной, однако, показать незнатным соплеменникам, кто она такая… И вот она уже исчезла из виду, мелькнув напоследок выцветшей бурой холкой и пестрыми подпалинами на костлявом крупе — жалкое подобие всей человеческой жизни, подумал Гастон.

Что же ему теперь делать, оказавшись в этой пустыне, где нет и следа Нелли? Пойти к Нелли? На минуту он соблазнился этой мыслью: пойти к Нелли и посмотреть, как она будет лгать ему. В Сахаре, где он служил квартирьером в полку спаги[13], они развлекались тем, что ловили рогатых гадюк и подсовывали им тряпку, чтобы те спустили яд. Тряпка промокала насквозь. После этого змеи жалили опять, но укус был уже безвреден. Если он заставит Нелли лгать, ее ложь теперь тоже не причинит ему вреда. И ему легко будет оставить ее навечно, — пусть себе кусает тряпку! А, впрочем, отчего бы не попробовать прямо сейчас, по телефону? Он вошел в почтовое отделение. Четыре часа. Нелли наверняка вернулась домой, чтобы сменить обеденное платье на «материнское». Он застанет ее врасплох как раз в тот момент, когда она меняет кожу.

— Алло! — сказала Нелли.

До чего же проницательны мы становимся, когда знаем правду! Это «алло» ровно ничего не означало. Но для Гастона оно прямо-таки дышало ложью.

— Это я. Что ты там доделываешь?

Если бы Нелли не лгала ему все это время, то вот как должен был звучать ее ответ в обоих случаях, общем и частном, предусмотренных Гастоном: «В данный момент я переодеваюсь, чтобы пойти к Реджинальду, раздеться и лечь рядом с ним, что же еще! Я надеваю ту одежду, которую скидываю у него в спальне. Вот это я и делаю в данный момент. Ну а что я делаю в этой жизни, так это веду сложное существование — не двойное, а чередующееся. Каждому своя правда, а все вместе — ложь. Вот что я поделываю».

Но могла ли Нелли ответить правдиво, если она только и делала что лгала?!

— Да ничего особенного. А ты?