Лгунья

Раймонда поняла, что ее подарок принят благосклонно. За мужиками она никогда не гонялась – они сами за ней бегали, – но за Ривкой ухаживала рьяно. У этой женщины была самая красивая улыбка на свете. С губ она перепархивала на щеки, с щек – на сужающиеся, как у китаянки, глаза, с глаз – на волосы. Эти волосы Ривка каждую неделю взбивала в парикмахерской, хотя взбивать их было на самом деле не для кого: муж давно умер, внуки приходили редко, а кошкам это было до лампочки. У Ривки был мягкий приятный голос и красивый кибуцный иврит, потому что, когда после холокоста она приехала в Израиль, ее поселили в кибуце и она прожила там до рождения второго ребенка. Когда старший подрос, она поняла, что не хочет отдавать младшего в дом ребенка: ей хотелось слышать, как дети плачут по ночам, вставать к ним и петь, пока они снова не уснут. После рождения второго ребенка они с мужем переехали в Рамат-Ган. Раймонда видела детей Ривки, когда те приходили ее навещать, и у нее сложилось впечатление, что оба – и тот, что воспитывался в доме ребенка, и тот, что вырос в Рамат-Гане, – получились немножко недоделанными. Выходит, не так уж важно, где ребенок растет – в доме ребенка или с родителями. «Важно здесь, – сказала Ривка, – чтобы у ребенка была нормальная мама, которая не боится любить его, как полагается, и не ждет, что его у нее отберут, и нормальный папа, а не сказочный мудак вроде моего мужа». С мужем Ривки Раймонда знакома не была. Он умер от сердечного приступа за неделю до вечеринки-сюрприза, которую ему собирались устроить на девяностолетие; несколько месяцев думали, чем удивить юбиляра, но смерть преподнесла ему такой сюрприз, какой никому и не снился. Ривку Раймонда изучила хорошо и считала, что «любить как полагается» эта женщина умеет. Когда она сказала это Ривке, та немного подумала и ответила, что сердце – это, наверное, единственная мышца, которая на старости лет не усыхает, а, наоборот, разрастается. А может быть, подобно тому, как выпадают зубы и волосы, у нее выпала из сердца какая-то закупоривавшая его пробка, что в отличие от волос и зубов, – к лучшему.

Уговаривать Ривку вернуться в Европу пришлось долго. Когда она приехала в Израиль, то поклялась, что ноги ее больше там не будет. Против сделанных в Германии стиральных машин она ничего не имела – ей нравилось заталкивать в разинутую немецкую пасть грязные носки и трусы. Однако ехать в Европу не желала. Когда к ней приходили люди из разных организаций и расписывали, какое большое воспитательное значение это имеет для подрастающего поколения, Ривка отправляла их к своим друзьям-лагерникам. Вернувшись из поездки, те рассказывали ей о концлагерях, о ездивших с ними на экскурсию детях и дарили купленные в дьюти-фри шоколадки «Тоблерон». На скамейке Ривка угощала ими Раймонду – кошкам предлагать шоколад смысла не было – и предавалась воспоминаниям. Раймонда сидела и слушала. Как под оливами расстилают брезент, чтобы собирать опавшие маслины, так и Раймонда расстилала свое сознание и собирала истории Ривки. Но если дневные посиделки на скамейке принадлежали Ривке, то ночь принадлежала Раймонде. «Если уж сон от нас бежит, – говорила Ривка, – не будем пытаться его поймать. Все равно у нас не получится. Лучше сами от него сбежим». И они стали устраивать то, что их внуки называли «пижамными вечеринками». Только без чипсов – от них изжога. Раймонда приходила к Ривке в комнату и садилась на диван, а Ривка делала чай и говорила: «Рассказывай». Иногда Раймонда говорила почти до самого утра, а потом они смотрели на восход солнца. Ривка говорила, что это самое романтическое занятие на свете – не только для мужчины и женщины, но и для всех людей вообще.

Раймонда знала, что люди становятся похожими на своих супругов и собак; поэтому не удивилась, когда стала похожа на свою закадычную подругу. В доме престарелых их даже прозвали сиамскими близнецами. Однако если поначалу это говорилось в шутку, то через год их действительно стали путать. Ривка водила Раймонду в свою парикмахерскую, где им делали одну и ту же пышную прическу и, как блондинкам-кинозвездам, осветляли волосы. Кожа у Ривки потемнела из-за старческих пятен, а у Раймонды – пожелтела, потому что женщина, много времени простоявшая на ногах, становится как долго лежавшая на солнце бумага. Даже лица у них стали похожими: годы здорово потрудились над обеими. Съездив как-то раз в больницу «Барзилай» – посмотреть на своего первого правнука, лежавшего там в яслях для новорожденных, – Раймонда сказала Ривке, что все младенцы, ашкеназские и сефардские, выглядят совершенно одинаково: сморщенные, красные, с редкими волосенками. Ривка засмеялась и сказала: «Вот и те, кто в наши стариковские ясли приходит, наверняка то же самое о нас думают».