Лгунья

Сидевшая сбоку девочка заплакала, и Раймонда посмотрела на нее с подозрением. Что-то рановато. Хотя про носки она сказала правду: у нее действительно не было ни носков, ни обуви, и ноги ужасно болели. Только не от холода – от жары. Днем жестяные бараки в маабаре раскалялись добела. Ночью они худо-бедно остывали, но стоило им остыть, как начинался новый обжигающий день. Дети выбегали играть на улицу – и кричали от боли. Раймонда вдруг вспомнила, как у нее жгло ноги. Она думала, что забыла про это, но сейчас все как-то разом всплыло. Когда прелестная дочка Атиаса умерла от солнечного удара, ее мать стала бегать с ней на руках туда-сюда, и остановить ее удалось только чокнутому Амсалему. Раймонда не знала, что он ей тогда сказал, но видела издалека, как шевелились его губы. Мать послушалась Амсалема: отдала ему крохотную, как зайчик, девочку – и завыла.

Обо всем этом – изменив некоторые подробности – она детям и рассказала, а потом рассказала о голоде: о том, как он тебя гложет, как у тебя сводит живот, как ты пытаешься об этом не думать и как не можешь думать ни о чем другом. В какой-то момент она вдруг подумала, что это нехорошо – рассказывать им не о Ривке, а о себе. Но остановиться уже не могла. Воспоминания нахлынули потоком и выстроились в очередь, совсем как в маабаре, когда они стояли в очереди за едой; люди кричали и толкались, а потом просили прощения, им было стыдно, что они вели себя, как животные, но на следующий день толкались снова. Так действует голод: изо рта у тебя течет слюна, а из души – злость. Раймонда знала, что Ривке тоже хотелось бы, чтобы про нее кто-нибудь рассказал. Так оливе хочется, чтобы кто-то собрал упавшие с нее маслины и сделал из них масло. Поэтому Раймонда взяла маслины Ривки, перемешала их со своими, раздавила, хорошенько отжала – и масло получилось таким чистым, таким горьким, что не напоить им детей было просто грех.

Раймонда не знала, сколько времени говорила. Знала только, что непрерывно пила. Экскурсовод подавала ей стакан за стаканом, а она пила – и рассказывала, запивая каждую рассказанную историю стаканом воды – так мучила ее жажда.

– Больше всего, – сказала она детям, – нас мучила жажда. Больше голода, болезней и людей за забором, которые относились к нам, как к дерьму. Целыми днями мы ходили почти не пимши. Потому что бочка была далеко, да и пустая наполовину. Голова болела так сильно – рехнуться можно было.

Правда, в конце концов воду им в лагерь все-таки провели – про это детям она рассказывать не стала. Но, пока не провели, хуже жажды ничего не было.

Когда Раймонда наконец-то замолчала и перевела дух, то увидела, что дети смотрят на нее красными глазами. С того вечера они ходили за ней как привязанные: ссорились, кому сидеть рядом с ней в автобусе, кому держать ее за руку во время экскурсий по концлагерям. После целого дня на ногах Раймонде хотелось только одного – упасть на правую сторону кровати и отдохнуть, но дети стучали в дверь и спрашивали, можно ли войти. Сначала Раймонда думала, что они так ей докучают из-за того, что в гостинице нет телеканалов на иврите, и бедняжкам скучно. Сколько можно смотреть «Молодых и дерзких» с польским дубляжом? (Правда, сама Раймонда все понимала и на польском.) Однако вскоре она догадалась, что дело не в этом. Одни приходили послушать трогательные истории и поплакать. Другие скучали по дому, хотя и не готовы были в этом признаться, – и хотели, чтобы взрослый человек положил им руку на плечо и напомнил, чтобы не засиживались допоздна. Некоторые потеряли дедушку или бабушку – Раймонда понимала это по их глазам, которые смотрели вроде бы на нее, но видели перед собой кого-то другого. А кто-то приходил просто спросить, как дела. Раймонду это очень трогало, хотя она и понимала, что дети заботятся не столько о ней, сколько о том, чтобы казаться себе добрыми и хорошими. Никогда еще ее не окружали такой любовью и не слушали так внимательно.

Чем больше концлагерей они объезжали, тем лучше у Раймонды получалось. Каждый вечер она придумывала на завтра новый сюжет. Потчевала детей как Ривкиными историями, так и собственными, пересказывала фильмы о концлагерях, которые каждый год, в День холокоста, показывали по телевизору вместо «Гонки за миллионом». Поначалу она опасалась, что экскурсовод ее раскусит, но уже к концу второго дня – когда Раймонда закончила говорить, а стоявшие возле концлагерной «душевой» дети стали утирать слезы салфетками, упаковку с которыми передавали друг другу, как кулек с семечками на футбольном матче, экскурсовод не только влюбилась в нее по уши, но еще и спросила, не сможет ли Раймонда съездить в этом году в Польшу и с другими школами тоже.

– Иногда в последний момент случаются непредвиденные обстоятельства, – объяснила Раймонда, имея в виду, что иногда бывшие узники перед самым вылетом умирают.