Лгунья

Она окликнула сестру, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. Мгновение спустя дверь ее комнаты распахнулась.

Майя стояла на пороге с виноватым выражением на лице, явно избегая смотреть на Нофар.

– Ты, случайно, не заходила в мою комнату, пока меня не было дома?

– Заходила. Вчера. Хотела одолжить у тебя платье.

Ничего особенного в этом не было. Они постоянно менялись одеждой, а в комнаты друг к другу входили без стука. Если иногда одна прикрикивала на другую («А ну выйди из моей комнаты! Сначала разрешения спроси!»), то исключительно для виду, формально, подобно тому как в Европейском союзе формально существуют границы. Запрет оставался чисто словесным.

Но сейчас атмосфера в комнате заметно сгустилась. Если Майя заходила только за платьем, почему сейчас она остановилась посреди комнаты вся красная и в испарине? Почему, излагая историю про заимствованное платье, смотрит не на шкаф, а на кровать, точнее говоря, на узкий зазор между стеной и кроватью? Если бы за взглядами можно было проследовать как за следами шагов, эти следы, несомненно, привели бы к дневнику.

– Какое платье ты взяла? – спросила она.

– Никакое.

Майя ушла. Нофар села на кровать и задумалась. Так вот почему сестра вела себя так странно. Но если она до сих пор никому ничего не сказала, может быть, она и не собирается ее разоблачать? С другой стороны, если сегодня она молчит, где гарантия, что не заговорит завтра? Или в следующую минуту? Может, она просто собирается с духом?

Нофар снова сунула руку в тайник. Теперь ее одолевали сомнения. Что, если она сама сдвинула тетрадь? Случайно, во сне? И неверно истолковала взгляд Майи? Но даже если ее подозрения обоснованны, разве не должны сестры горой стоять друг за друга? Майя никому ничего не скажет. Она ее не выдаст. Нофар полночи размышляла об этом, то успокаивая себя, то впадая в панику. В конце концов она встала с кровати и взяла ручку. Впервые после того дня, когда она доверила бумаге свою тайну, она снова открыла дневник и принялась лихорадочно строчить страницу за страницей.

38

Она ложилась спать с предчувствием, что завтра утром у Майи поднимется температура. В этом отношении чутье редко ее подводило – она знала, кто из детей заболеет, еще до появления первых симптомов. Цахи выразил надежду, что она ошибается.

– Я сегодня раньше ушел с работы, отвозил Нофар в полицию. Завтра придется поднажать.

Ронит в очередной раз спросила, как прошла беседа в полиции, он в очередной раз ответил, что нормально, и повторил то, о чем успел рассказать ей на кухне. Он выражался с максимальной точностью, называя вещи своими именами, из чего она вывела, что он нервничает. Так было всегда: чем больше он волновался, тем более бесстрастно звучала его речь. Ронит часто думала, что если он решит ее бросить, он объявит ей об этом тоном диктора, зачитывающего по радио сводку погоды. Через несколько минут до нее донесся ровный звук его дыхания. Ронит лежала, слушая баюкающие домашние шумы. Урчание холодильника. Побулькивание посудомоечной машины. Она уже задремала, когда ей показалось, что в комнате Майи скрипнула дверь. Сейчас раздастся осторожный стук, и дочь скажет, что ей нездоровится. И правда, тут же послышался звук шагов. Они замерли перед дверью в их спальню, но никто в нее так и не постучал. Напрасно Ронит напрягала слух – в квартире стало тихо. Вскоре ее сморил сон.

Наутро, когда Цахи собрался выходить из дому, чтобы везти дочерей в школу, Майя сказала, чтобы ехали без нее, потому что она плохо себя чувствует. Убедившись, что машина вырулила на шоссе, она повернулась к матери, которая уже тянулась к телефону, чтобы звонить врачу:

– Мам, мне надо с тобой поговорить.

* * *