Лгунья

— Очень даже приятно, — отвечает женщина, сияя добрым взглядом голубых глаз. («…Красива? Ничего не скажешь — красавица!.. Божья матерь. Словно сошла с иконы. Только больно уж молода. И худа… А брови-то, брови!.. Воистину соболиные. Зарделась. Застрамотилась… Скромница».)

— Садись-ка, детка. Чего ж стоять.

Кира садится на краешек стула, опускает глаза, теребит платье.

И вдруг глаза ее, глядящие исподлобья, соединяются с глазами шустрого старика.

— Ай-да девка, — смеется он. — Не подкачала, не подкачала!.. Кира?.. Я что-то такого имени не слыхал. Не русское это имя. А ты, видать, удалая… Удалая и развеселая. В глазах у тебя — и болото, и черти.

— Я… я должна была родиться Кириллом. Так папа хотел… И вдруг родилась Кирой.

— Уж право! А так-то чем ты ему не потрафила? — вздыхает мать. — Садись-ка поближе, детка. (Ты бы чаю, Катюша!) Вот и я тоже со Всеволодом с твоим намаялась бог знат как… Двое было у нас парней. Грудных… Полненьких, чернобровых. Нарекали Сергеями. Померли, один за другим. Я — к святому отцу: так, мол, и так, мол… А он: как меня, давай нареки — Всеволод… Трудолюбец родился. (Мать утерла глаза.) Всем вышел. Жаловаться грешно…

— Ма-а, — сказала Катя, и за Кириными плечами сердито звякнули ножницы. — Ма-а, зачем вы расхваливаете своих?

— Расхваливай не расхваливай, — вмешался отец, — а характер у Всеволода претяжелый… Другой раз по целым дням и слова не вымолвит… Это — раз… А второе — что «ихнему святейшеству» не перечь. Они обсуждению не поддаются.

— Весь в папашу! — сердито сказала мать.

— Дорогие родители!.. Может, вы перестанете в моем присутствии обо мне разговаривать, как о покойнике?! Или мне удалиться, а вы меня «осветите» Кире?

— Да чего там, сиди!.. Куда ж тебе удаляться? — сердито глянув на старика Костырика и покачав головою, сказала мать.

В окошечке, соединявшем кухню с жилым помещением, появились хлеб, сахар, маринованные грибы.

Кира с готовностью принимала то, что выбрасывало окошко.

— Ты где учишься? Или работаешь? — дознавался старик.

— Знаете ли… У меня одна мысль, никому я еще про это не говорила. Хочу устроиться на одну интересную для себя работу… На днях разведаю почву и начну хлопотать.

— Ну что ж… Почему ж не похлопотать, обязательно хлопочи, раз у тебя идея. У молодых, погляжу, все идеи, идеи… Борись! Достигнешь.

— Спасибо, — сказала Кира.

Глядя на нее глазами родителей. Сева, все время молчавший и дувшийся, оценил ее такт: она была воплощением искренности и скромности.

Из кухонного оконца глядели на Киру восхищенные глаза Кати. «Надо же!» — говорили эти детские восторженные глаза. — До чего красивая!»

Из двери в сад тянуло душистым дымом вишневых сучьев, где-то, видимо, жгли костер. Ветви яблонь живою сеткой волновались от легкого ветра. Звенели чашки и блюдца, вились вокруг электрической лампы ошалевшие бабочки. Иногда одна из них, получив инфаркт, падала прямо на белую скатерть.

— Очумелые! — проворчал старик, размышляя что-то свое. — Право же, очумелые… Словно люди!..

Брови его шевелились все живей и живей.

— Ты, стало быть, Зиновьева?.. Верно? Зиновьева дочь? Твой батька — Зиновьев, Иван Иваныч?

— Да, — сказала она, лучась и плавясь от мнимой застенчивости.

— Неплохой, говорят, человек… Только люди сказывают, маленько чудаковатый. С амбицией…

— Па-а-а! — громко ахнула Катя.

— Не знаю, — сказала Кира. — Как мне судить отца?

— Это правильно, что ты отца уважаешь, — одобрил старик. — Без уважения к родителям нет и не будет благословения. Мастер первой статьи, говорят. И состоятельный. Стало быть — работяга…

— Наверно. Только не «работяга». Отец у меня — художник.

— Хорошая ты, погляжу, дочь. Это ты — хорошо, хорошо… Он маляр, сказывают. Со Всеволодом работает… Маляр, рабочий… А ты говоришь — художник? Как тебя следует понимать?

— Па-а-а? — простонала Катя… — Па-а-а… Пожалуйста…

— Вот тебе и уважение к родителю. Не пикни и не спроси.

— Маляр-художник, — веско сказала Кира. — Мне, однако, пора. Дома будут тревожиться. Они не привыкли, чтоб я опаздывала.

— Что же ты так мало поела, детка? — засуетилась Севина мать, — Попили бы еще чайку.

— Да что вы! Дома я и того не ем. Как у вас хорошо… А сад, сад…

— Ну так ты давай наезжай, — предложил старик. — Сева — в армию, а ты — наезжай.

— Спасибо большое, — обрадованно сказала она. — Можно мне с младшим братом?.. Он до того забавный! Сашкой зовут.

— Чего ж нельзя?.. В это же воскресенье бери его под мышку и приезжай.

Они выбрались на дорогу сквозь шелестящую зелень сада.

Свинцово отсвечивали в темноте стекла в доме Костыриков. Теплое небо над домом было, как темный, тяжелый полог.

Костырик-старший вышел их провожать. Он зажег фонарь. Луч фонаря уперся в обочину проезжей дороги, вспорхнул, погас.

Прижавшись друг к другу, шагнули они во мглу, оступаясь, побрели по полю, заросшему росистой травой.

Во тьме, к которой они пригляделись, стал смутно виден далекий лес.

Что-то вокруг гудело так глухо, так сонно, что казалось, уж никогда не наступит утро.

Свет впереди, на станции, — они знали, — должен был им открыться мгновенно.