Ля-бемоль третьей октавы

Иван проснулся около десяти утра и тут же вспомнил о вчерашней сцене. У него тут же засосало под ложечкой. Объяснений с матерью было не избежать. Сейчас она вцепится в него и начнёт терзать: кто надоумил да с какой целью. Будто сама не знает, кто и с какой. Но ей мало знать. Она жаждет чистосердечного признания и абсолютного раскаяния. В доме было непривычно тихо. Не шумела вода. Не звенела посуда. Не играл ни Вивальди, ни Шопен. Иван осторожно выглянул в коридор, затем, стараясь ступать неслышно, пошёл на кухню. Никого. Заглянул в гостиную, проверил в спальне – пусто. Вздохнув с облегчением, но всё же слегка удивившись, вернулся на кухню. Под льняным полотенцем завтрак: хлеб, масло, яйца. Тут же записка: «Ваня! Кашу свари сам. На полстакана овсянки стакан молока. Дай закипеть и сразу выключай. Аккуратно. Не обожгись». И всё! Ни слова больше! На всякий случай Иван перевернул листок. Нет, ничего, пусто. Он налил себе чаю, пожевал хлеба с маслом. Чистить яйцо было лень. Принял душ и тут только сообразил, что вечером у него концерт, а перед этим репетиция, но вот на какое время она назначена, он, хоть убей, не помнил. А зачем ему, спрашивается, держать всё в голове? Для этого есть мама. Он нашёл телефон. На тускло засветившемся экране мигал значок неотвеченного вызова. Катя… Сердце подпрыгнуло к горлу и, совершив умопомрачительный кульбит, рухнуло куда-то чуть пониже пупка. Он перезвонит ей чуть позже. Сначала надо всё-таки выяснить у мамы, во сколько у него репетиция. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – услужливо и, как ему показалось, не без ехидства сообщил далёкий женский голос. Ваня пожал плечами, вызвал такси и, так и не перезвонив Кате, поехал в театр.

* * *

Они познакомились давно, ещё во время вступительных экзаменов в консерваторию. При любом удобном случае Катя вновь и вновь рассказывала о том, как, спускаясь по лестнице, она увидела в вестибюле «странную тётку». «Она металась, как ненормальная, – в этот момент Катя всегда живо изображала, как именно металась «тётка». – Увидев меня, подскочила – ни здрасте, ни до свидания – и начала спрашивать, мол, вы с экзамена? Да, говорю, с экзамена. Ой, говорит, скажите, а там никому плохо не стало? В смысле, говорю, плохо? Что вы имеете в виду? А она такая глаза закатила и продолжает: ну, там мой сын экзамен сдаёт, я вот боюсь, как бы ему плохо не стало. Сходите, мол, проверьте. А я ей такая отвечаю: женщина, успокойтесь, там сейчас всем очень хорошо. А она такая ещё крепче меня за руку хватает и назад к лестнице подталкивает: нет, вы всё же сходите, проверьте!»

Самое смешное, что весь этот рассказ от первого до последнего слова был абсолютной правдой. Ваня прекрасно помнил, как сидел на подоконнике в ожидании своей очереди на прослушивание и как впервые увидел её, маленькую, рыжую, усыпанную веснушками, плывущую к нему белокрылым лебедем, а на деле с усилием протискивающуюся сквозь плотную толпу абитуриентов.

– Ты, что ли, Лепешев? – с ходу спросила она. Спросила довольно сухо, даже язвительно. Но для него её голос прозвучал как «Утро» Эдварда Грига, как тёплый чистейший дождь, заливающий его бледные щёки нежным девичьим румянцем. Он ничего не ответил, только смотрел на неё во все глаза в страхе, что сейчас это видение исчезнет.

– Алё, гараж, с тобой всё нормально? – прищурилось видение. – Может, тебе и правда поплохело? Там мать твоя внизу с ума сходит, ты бы это, сходил, успокоил её.

Катя была девочкой с рабочей окраины, которую, не иначе как из озорства, некие высшие силы наделили изумительным колоратурным сопрано, а люди, как ни бились, так и не смогли воспитать. Она презирала любые условности, относя к ним и элементарную вежливость, не говоря уже о хороших манерах. Ваня влюбился без памяти. Матери он, естественно, ничего не говорил, но это была тщетная предосторожность: она всё равно тотчас же почуяла неладное. Вернувшись с первого же концерта, который их курс давал под Новый год, Анна Михайловна заявила, что, конечно же, никто из выступавших Ване в подмётки не годится, но, в общем-то, жить можно. Правда, она никак в толк не возьмёт, зачем Теймураз Леванович принял в свой класс эту рыжую пигалицу.

– Она же петь вообще не может! – возмущалась мать. – Безликая, безоттеночная, про каденции я вообще молчу! Она на них просто не способна. И сама плоская, как доска, и поёт плоско. Ваня, ты меня слышишь?

Её слова, полные яда и дурных предчувствий, шумели где-то вдали, не долетая до Вани даже одинокими брызгами. Он блаженно улыбался, вспоминая рыжие завитки на Катиной шее. Когда они вдвоём стояли в кулисах, он наклонился будто бы для того, чтобы снять нитку, зацепившуюся за её платье, а на деле, чтобы поцеловать воздух возле этих завитков. Катя сделала вид, что ничего не заметила, но, выходя на сцену, обернулась и посмотрела на него долгим тягучим взглядом.