Ля Тортуга. От Аляски до Огненной Земли

Но потом оказалось, что это вовсе не грезы отпускника и не ошибка декораторов витрин. Стоял март 1952 года, и магазин просто демонстрировал последние летние моды на Аляске.

С гоготом диких гусей на ветках появились зеленые побеги и зацвели первые весенние ирисы. А к тому времени, когда наступили восемнадцатичасовые летние дни и огненные фуксии вытеснили пурпур ирисов, мы уже твердо знали, что Аляска совсем не такая, как нам казалось раньше. После работы мы, как и все, отправлялись на ближайшее озеро Спенард кататься на водяных лыжах и поневоле окунались в воду. А вскоре мы вообще убедились, что на Аляске куда больше интересного, чем можно увидеть, когда идешь на лыжах за моторной лодкой, и поэтому пришлось купить пикапчик, ведь Дина категорически отказалась тащить санки. С тех пор мы проводили субботу и воскресенье в поездках по скалистым берегам залива Кука или раскидывали свой лагерь в хвойных лесах Кенайского полуострова. И каждую получку мы относили в банк все деньги сверх минимальных расходов на жизнь и взносов за машину и киноаппарат.

Лоси порой врывались на военно-воздушную базу Элмендорфа или гонялись за машинами по улицам Анкориджа, но нам хотелось увидеть жизнь природы в ее натуральном, диком виде. Поэтому мы провели свой первый отпуск в Национальном парке на горе Маккинли, раскинув палатку у подножия самого высокого пика Североамериканского континента. Сурки в долинах свистом предупреждали о нашем приближении, а дикобразы рысью спасались от канадского оленя, когда его топот громом отдавался в горах. Нагруженные фотокамерами, мы карабкались по головокружительным скалам, где, точно бородатые патриархи, стояли белые горные бараны. Мы подкрадывались к золотисто-черным медведям гризли, которые не спеша топали по ноздреватой тундре. В парк запрещалось брать с собой оружие, и был случай, когда мы, наполнив камнями кофейную банку, шли за огромным медведем, который ухаживал за медведицей-дамой почти такого же гигантского роста. Я поставил киноаппарат на треножник и только было собрался нажать кнопку, как вдруг услышал бешеное грохотанье камней в жестянке.

Я с негодованием обернулся к Элен:

— Перестань трясти эту штуку. Ты спугнешь медведей.

— Я только этого и хочу. — Она вся дрожала от страха. — Оглянись-ка лучше!

Меньше чем в двадцати шагах от нас на задних лапах стоял третий медведь. Это был соперник нашего огромного знакомца, он тоже претендовал на нежные чувства его подружки, а мы находились как раз между ними. Наша сказка о трех медведях закончилась тем, что мы поспешно ретировались, громыхая банкой.

Настала зима, деревья словно остекленели от сильного мороза, ветер намел сугробы самых причудливых форм. Закрепив лыжи, мы с трудом пробивались сквозь белоснежные леса к покинутой охотничьей хижине. Дина прекрасно приспособилась к глубокому снегу, хотя нельзя сказать, чтобы она чересчур утруждала себя. Она скорее утруждала нас, так как постоянно пристраивалась сзади на наши лыжи, и мы ничком падали в снег.

Время бежало быстро, пока не настало одно хмурое, непогожее январское воскресенье 1954 года. Всякий сколько-нибудь разумный новичок сидел бы себе дома с книжкой, но меня понесло на лыжах на склоны горы Чугах близ Анкориджа. Снежные наносы, рассеянный свет и усердие не по разуму разбили мои надежды стать чемпионом мира по лыжам. Провалявшись с месяц в больнице, я вернулся к работе, хотя нога до самого бедра оставалась в гипсе. Я не принадлежал к числу начальников, но в это время мог наслаждаться привилегией боссов: безнаказанно задирал ногу на стол. Впрочем, это было слабым утешением за долгие, скучные месяцы.

По вечерам я читал и слушал музыку, но «Финляндия» Сибелиуса дразнила видениями заснеженных гор, а «Пастораль» Бетховена рисовала зеленые летние луга. Лыжи в углу, спальные мешки и рюкзаки на крюке под потолком, кусок заледеневшего дерева в окне, даже акварели Элен на стене — все с грустью напоминало о наших прекратившихся походах.

Но оставался один вид музыки, который уводил меня от мыслей о прошлом и радовал мечтами о будущем, — это были веселые гитары трио Лос Панчос. Однажды вечером, месяцев через пять после того, как я сломал ногу, я сидел над картой западного полушария. Глаза мои снова и снова возвращались к двум географическим пунктам — к Серклу и Ушуае. Странно, что эта мысль никогда прежде не приходила мне в голову. Взволнованный, я оторвал Элен от ее мирного занятия:

— Почему бы нам не подняться на север, в Серкл, а потом к югу, до Ушуаи?

— Докуда?

— До Ушуаи, — повторил я, указывая на крошечную точку на оконечности Южной Америки. — Это самый южный город в мире.

— Но он же на острове, — отпарировала Элен.

— Вот и прекрасно. Если мы сможем пройти Тихим океаном до Панамы и Карибским морем до Колумбии, то уж наверняка пересечем Магелланов пролив.

Элен положила кисть и села рядом со мной.

— Это, конечно, замечательная мысль, но…

Я не дал ей докончить: