Лягушки

Отель оказался забит. А Ковригин был согласен лишь на одиночное проживание. Поначалу к нему отнеслись грубовато-недружелюбно, но после того, как он напредъявлял свои удостверения (внештатника, но из хорошей кожи и с золотом тиснения) от журналов и ТВ, а главное, проявил свои способности любезных подходов к дамам, к нему потеплели. Одна из суровых хозяек и вовсе оказалась подписчицей журнала «Под руку с Клио». «Может, и сыщется одиночный номер, – сказала она. – Сто долларов сутки». Ковригин напрягся. Ничего себе! Наверняка есть в Синежтуре ночлежки и подешевле. Рекламировали на тумбах отель «Блюдце» с четырьмя кормушками и водопоями в подвалах бывшей Фабрики-кухни. Назывался ещё отель «Ваше императорское величество». Да и на привокзальной площади Ковригин углядел вывеску «У каменной бабы». Впрочем, привокзальная гостиница была с видом на обнаженный Каллипигин зад, и наверняка за этот вид потребовали бы поболее ста увядающих зелёных. Да и «Величество» могло приписать себе пять звёзд, а то и одну большую, фельдмаршальскую.

Стоял Ковригин, шевелил губами, но это шевеление губ вызвало иное направление мыслей его благодетельницы.

– У нас проживает сейчас сама Натали Свиридова, – сказала она. – Вы её знаете?

– Шапочно… – пробормотал Ковригин.

– Завтра она съезжает. Сегодня у них последний спектакль и банкет. У нас в ресторане. А завтра вы можете получить её люкс. Это всего лишь триста долларов. Но виды! На пруд, на Плотину, на Башню!

– Нет! Спасибо, конечно, огромное! – сказал Ковригин. – Но предпочту сегодня же поработать в предложенном вами номере!

В рецепшене же Ковригин в одном из финансовых окошек тут же открыл счёт. Поднялся на третий этаж, номер его оказался скромным, но опрятным. Комната с диваном и письменным столом (уже хорошо), телевизор, холодильник, душ. Распаковал чемодан и позвонил Дувакину. Простеньким-то простеньким был его новый сотовый, но звук его до Москвы долетел и доставил из столицы голос Дувакина.

– Петр Дмитриевич, – сказал Ковригин. – Я здесь, в Синежтуре. Запиши номер моего сотового и номер счёта. И будь добр, тут же переправь мне деньги. Я на ноле. Как и договаривались.

– Ага! Тут же! Главное, тут же, – принялся ворчать Дувакин. – У меня бухгалтерия уже разошлась…

– Завтра утром жду, – сурово сказал Ковригин. – Не жадничай. Жалеть не придётся.

– Я звонил тебе, – сказал Дувакин.

– И что?

– «Абонент не доступен…»

– Я потерял старый телефон, – сказал Ковригин. – Значит, он где-то валяется и ещё не разрядился… Надо же… А по что ты звонил?

– Антонина тобой интересовалась. Вернее, интересовалась – я ли послал тебя в Аягуз.

– И всё?

– И всё. Особой тревоги в её голосе я не почувствовал. Так что не волнуйся!

– А что мне волноваться! – нервно воскликнул Ковригин. – Ладно. До завтра. Завтра – спектакль…

15

Ковригин стоял у окна.

Лил дождь. Небо почернело. Хорошо хоть улица (забыл узнать, как называется) была освещена. Не как в Москве, но всё же… Ещё несколько лет назад по вечерам провинция тонула в черноте. Впрочем, не так давно и Москва по ночам была мёртвой.

Ковригин затосковал по Москве. Но по одной ли Москве?

Из люкса нездешней звезды Натали Свиридовой (что наверняка учитывалось при оплате номера) якобы имелись замечательные виды. Падающая башня, Плотина, синие горы на горизонте. «С видом на Кремль…» Ковригину в это не верилось. Уж слишком приземисто-придавленным выглядел отель. А может, весь Синежтур был таким приземисто-придавленным? Но вот в чём не приходилось сомневаться. Привокзальная гостиница действительно стояла с видом на обнаженный зад Каменной бабы.

«А ведь лицом-то наша Каллипига кого-то напоминала… – неуверенно подумал Ковригин. – Кого-то из знакомых…» Кого, вспомнить не мог. И выходило, что, к стыду и недоумениям Ковригина (хотя чего тут было стыдиться и из-за чего недоумевать?), Каменную бабу он куда внимательнее рассмотрел сзади, нежели спереди. Потому и не мог вспомнить особенности её лица и не мог вспомнить, были ли открыты у неё пупок и лоно. Должно быть, открыты, – принаряжал свою модель ваятель вольно и для своего замысла удобно. Воздушные фантазии стали возникать в голове Ковригина, и всяческие эссеистские соображения дымком потекли вверх.

Очень скоро им пришлось примяться к земле.