Лягушонок и Мистер Совершенство

Меня ужасно ломало, в моем теле словно открылась рана, которая никогда не заживала, постоянно болела с разной степенью интенсивности. Понимание того факта, что Дима больше никогда не вернется, разве что в гости ненадолго приедет, просто убивало. Ведь все так рвутся за границу, считают, что там намного лучше, чем у нас в России… Кто добровольно вернется оттуда, где лучше, тем более, если тебя заметили, и позвали работать в большущую международную компанию?

 Я задыхалась без его нелюбви. И, наверное, от нехватки кислорода, этой вечной боли пошла вразнос, стала методично нарушать все запреты, которые вколачивал в меня Дима той ночью: шлялась где попало, не брала телефон, водилась со всяким сбродом, пробовала выпивку, сигареты, целовалась с бесчисленным количеством парней. Думала, вдруг это сподвигнет Мистера Совершенство вернуться, хотя бы для того, чтобы снова всыпать ненормальной сводной сестренке по заднице. Нет, по заднице я не хотела, но пусть хоть каждый день ремнем полосует, только бы у меня была возможность редко, но видеть сводное божество, получать свой неизменный щелчок по носу, а еще лучше готовить ему яичницу и пить вместе чай на нашей маленькой кухне. Но Диме было плевать, хотя, возможно, он и не знал ничего об этих выкрутасах, вряд ли мама или отчим рассказывали ему о моем нелицеприятном поведении.

Как же стыдно сейчас вспоминать то время. Что я творила?! Как могла такое творить?! Стала крикливой и раздражительной, все воспринимала в штыки, убегала, дерзила, не давала маме насладиться долгожданным материнством. Хотя сестренку сразу и навсегда полюбила, она тоже родилась совершенной девочкой, синими глазами отдаленно напоминающей Мистера Самого-самого, и совершенно не похожей на меня.

 Мама плакала, пыталась меня запирать, не пускать на улицу, боялась, что я попаду в плохую компанию, стану наркоманкой, пойду по рукам, или еще что похуже. Однажды, в один из таких крикливых вечеров, когда родительница не пустила меня к друзьям на посиделки, я связала простыни, собираясь спуститься вниз из окна, несмотря на наш третий этаж и не прошедший после липы страх высоты. Слава богу, мама вовремя вошла в комнату, иначе даже не знаю, какими телесными повреждениями мог закончиться такой глупый бунт. Конечно, мы снова поругались, и дядя Саша, видя мамины слезы, в сердцах назвал меня неблагодарной дрянью и пообещал заколотить окно.

Не знаю, что вдруг на меня нашло, я истерично зло закричала:

— Да пошел ты на…. — произнесенное мной слово принято запикивать в эфире. — Воспитывай лучше своего драгоценного умного мальчика Димочку!

Отчим побледнел, не ожидая мата в свой адрес, ведь у нас всегда были ровные уважительные отношения. Да и в семье мы не употребляли мата. Разве что очень редко, разве что, когда кирпич на ногу упадет.

Материнская рука больно полоснула по губам:

— В отца пошла, такая же непутевая растет. Надо было аборт делать, — сказала разозленная мама, а потом, ужаснувшись своих слов, в испуге закрыла ладонью рот.

Я тоже ужаснулась, застыла... Упоминание о биологическом отце действовало на меня, будто ведро холодной воды на голову, а слово «аборт» я всей душой ненавидела, оно всегда напоминало, что для многих я была не желанным ребенком. По позвоночнику побежал холод, а потом холод прокрался внутрь, в душу, в сердце, основательно выморозил внутренности. Что же я творю?! Как так?! Почему из ласкового веселого маминого солнышка, превратилась в жутко палящее светило, от которого хочется отвернуться?

— Инна, прости… — испуганно шептала побледневшая мама, и ударила теперь себя по губам.

Из глаз брызнули слезы, ноги подогнулись, упала на пол, судорожно уцепившись в мамины ноги.

— Мамочка, прости, что нагрубила дяде Саше!.. Мама, я буду хорошей, послушной, стану трубку брать. М-мама, прости-и-и… — выла раненым животным я, словно уговаривая маму не делать аборт, не убивать меня теперь уже в своем сердце. Мысль о том, что от меня отвернется единственный человек, всегда безоговорочно любивший, ужасно испугала.

Мама тоже опустилась на пол, обняла, прислонила к себе, по родным щекам текли слезы.

— Инна, я не знаю, почему так сказала. Поверь, я так не думаю, девочка моя, поцелованная солнцем, я тебя люблю. Очень сильно люблю… Только боюсь, что ты станешь такой же никчемной пустышкой, как Паша.

— Нет, нет, не стану, обещаю, мама, что не стану! Я буду хорошей… Не такой хорошей, как Дима, с его хорошестью трудно тягаться, но ты не будешь меня стыдиться. Обещаю!

Мама гладила мои буйные рыжие кудри, целовала заплаканные щеки.

— Инна, давай не будем больше ругаться, давай постараемся друг друга не расстраивать.

— Не будем, мама, не будем.

На шум из детской выбежала тогда еще совсем маленькая Ульяна… Она и говорить толком еще не умела, но слезы очень взволновали малышку. Сестренка стала показывать на наши зареванные глаза, качать головой, потом жалостливо гладить то одну, то вторую. Вслед за Ульяной появился хмурый отчим.

— Дядя Саша, прошу прощения. Я действительно вела себя как неблагодарная дрянь.

Н-да уж, Димка научил меня извиняться.