Лягушонок на асфальте (сборник)

- Бабы, гляди-кось! Ну и Доната! Чать, на учительницу выучишься, в деревню не

поедешь?

- Не поеду. Население городов будет расти.

- Правильно, пожалуй. В городе чего-чего не творится. Бабы, вот времечко: красавица,

по моде одета - и за строгость.

- Зря иронизируете, Александра Федоровна. Речь...

- Глагол речи упал с печи. Ежли б, Доната, делалось, как говорится, на земле бы давно

рай. Завистуешь?

- Борюсь.

- Хо, борется?!

28

Перед избой, куда Тамару определили на квартиру, был палисадник. Над ним, как и

над другими палисадниками деревни, синели ивовые кроны. Над плетнем виднелись

верхушки бурьяна. Меж лебедой, репейником, осотом, перевитыми вьюнком, каким-то

чудом прострелились мальвы и смотрели на улицу огромными цветами.

Сразу за палисадником, на лавочке возле забора из камня-плитняка, сидела старуха.

Ее глаза были закрыты, голову, повязанную пуховой шалью, она приткнула к забору.

Солнце осенью нежгучее. Наверно, оно приластилось к лицу старухи, будит в душе отраду

и надежды. Какая нелепость, однако! Надежды, они в прошлом для нее. Впрочем... Нет,

возраст меняет надежды. У Вячеслава самого лет десять назад были совсем другие

надежды. Мастерить модели самолетов, работающие на спирте, околачиваться на водной

станции, зимой гонять шайбу по дворовому катку - ни о чем другом он не мечтал. Если бы

тогда ему сказали, что все человеческие желания сведутся в нем к

одному:д о с т и г н у т ь Тамару, он бы отнесся к этому с презрительным неверием. И

вот... Не понять ему старухиных надежд. И жалко ему, всегда жалко людей, время которых

на исходе.

Чуткость у старухи все же молодая. Приоткрыла веки от его взгляда, следила из-под

ресниц (поразительно - не выпали, не поседели!): не то ждала вопроса, не то

догадывалась, к кому пожаловал.

Когда назвал имя Тамары, оттолкнулась от забора, заправила шаль под лацканы

старого мужского пиджака.

- Муж?

Не ожидал от себя обмана. Привычно, даже покорно вырвались чуждое ему слово

«муж»... Не ожидал и того, что старуха, разнеженная предвечерним светом, вдруг

остервенеет:

- Муж, дак держи около себя!

Он тоже остервенел, но голосом не выказал этого:

- Прикажете на цепи держать?

- Другую и на цепь не грех посадить.

- За что вы так на нее?

- Хлипкая.

- Сомнительно.

- На помощь прислали, а все в горнице киснет. Теплынь, дак по околку шастает.

Получается - для отводу глаз присылают.

- Не охотница сачковать.

- До чего охотница, не мне разбирать. Муж, дак ты и разбирай. Проходи в избу. Там с

утра обреталась.

Толкнул кулаком в калитку - не отворилась, двинул плечом - не поддалась.

Старуха велела дернуть за ремешок. Ремешок перед носом. Глянцевитый. Пахнет

дегтем. Дернул. Лязгнуло. Войдя во двор, посмотрел на щеколду. «Механизация!» -

подумал.

Тамары в горнице не было. Отмахнутое к стене одеяло указывало на то, что она

отлучилась на минутку, иначе бы, наверно, застелила постель. Он опустился на лавку.

Пустовато в комнате: кроме лавки да громоздкой кровати с облезлой никелировкой на

спинках желтой меди, стоял в ней березовый комод и два венских стула. Бревна стен

скобленые, голые, если не считать пучка сморщенной калины, нацепленного на гвоздь. В

красном углу, под горящей лампадкой голубого стекла, икона Николы Можая.

Удивило отсутствие фотографий в горнице. Еще раз оглядел стенные бревна, которые,

как говорил ему Коняткин, скоблят специальным ножом - косарем. Но одну фотографию

он обнаружил в сутеми комнаты: стояла на комоде. Взял в руки, чтобы рассмотреть у

теневого палисадничного окна. Карточка семейная, царского времени, кремоватая. Сидят

мужчины: бородатый крестьянин в косоворотке, по сторонам от него, опершись на

сабельные эфесы, - усатые кавалеристы с лычками на погонах. Женщины стоят. Старшая

держится за плечи бородача, молодые - обочь ее, все три в шелковых платках, завязанных

вокруг шеи. Должно быть, крестьянин снялся с женой, сыновьями и снохами. В

пухлогубой молодайке смутно проступала сердитая старуха.

Возвращая карточку на прежнее место, Вячеслав обнаружил две серебряные рюмки,

чуть больше наперстка, вложенные друг в дружку. На дне золотела пленка влаги. Он

склонился пониже. Ноздри обвеяло ароматом коньяка.

Вячеслав был насторожен, но, перешагнув порог чужого жилища, как бы оставил

перед сенями свою распаленную подозрительность... Теперь она словно прорвалась, и он

принялся за ревнивый сыск.

Еще в школьные годы он приметил за Тамарой разбросливость. Где читала книгу, там

и оставит, а потом рыщет по квартире, сердясь на родителей: якобы они куда-то ее

задевали. Где вздумалось разуться, там и скинет туфли, а если они ей не по вкусу или

надоели, то свистанет с ног под тахту, за гардероб. Ее колготки и чулки иногда