Лягушонок на асфальте (сборник)

приготовится, и если голуби Жоржа-Итальянца или Мирхайдара приманят

Цыганят, то подтащит под них сразу всю свою стаю: она уведет пискунов в наш

конец, а тут уж мы сообща их переловим.

Но получилось все неожиданно. На утренней зорьке, после кормления, я

собирался произвести обгон, но хохлатый Цыганенок, не поклевав пшеницы,

вдруг взлетел на крышу барака. Накануне утром я посылал разведку к своим

опасным соперникам. Саша, Генка Надень Малахай и Тюля уверили меня, что в

последнее время ни Мирхайдар, ни Жорж-Итальянец рано не встают.

Я растерялся, когда Цыганёнка, который не успел освоиться на крыше, кто-

то вспугнул леденящим свистом.

Потом под Цыганёнка полетели чужие голуби, а за будкой взорвался такой

многоглоточный ор, что моя стая фыркнула в воздух. И мигом в окно

выставилась мать Генки Надень Малахай и стала нас поносить за

голубятничество, а на конном дворе напугались стригуны и с оглашенным

ржанием понеслись вокруг конюшни.

Переполох еще не утих, а я уже определил по жёлтым голубям, что это

Мирхайдар с братьями и «шестёрками» подтащил под меня свою стаю.

И его и мои голуби сбились в табун и ходили на кругах, понемногу

оттягиваясь к бараку, где жил Мирхайдар. Наверняка там у него давали осадку.

Он очень вероломный, а также предусмотрительный: голубей на осадку всегда

оставляет заранее, сажая их в связки, а у меня ни в клетке, ни на полу не

осталось голубей. Я послал Сашу к Петьке. Несколько раз выбросил перед

собой руку. Страшной лишь колебнулся, но снижаться не стал. И не видно было,

что он собирается играть. Неужели потому, чтобы не покидать Цыганят?

Табун разорвался на две кучи. Чубатый пискун потащился за голубями

Мирхайдара. Так он и таскался за ними битый час. И даже после того

отклонился за Мирхайдаровой стаей, когда моя стая было вобрала его в себя.

Как я ни злился на хохлатого Цыганенка, вместе с тем я не мог не

восхищаться им. Мы выкидывали под него и Петькиных и моих голубей, но

безрезультатно. Зато чуть-чуть отдохнув на бараке Мирхайдара, Цыганёнок шел

в лет, и Мирхайдару опять и опять приходилось поднимать стаю. Он вымотался,

покамест осадил его на пол.

Я видел, как Цыганёнок сел среди голубей Мирхайдара, и, едва не плача,

простился с ним. Дело к вечеру. Зоб у него пустым-пустой, и пить хочет,

конечно, страшно.

Но не тут-то было. Хоть и пискун, а клюнет осторожненько пшеничку и

приготовится взлететь, лишь только Мирхайдар, стоящий шагах в пяти, сделает

малейшее движение.

Чужаки, прежде чем напиться, обычно вспрыгивают на борт консервной

банки. Тут и ловишь их. А Цыганёнок не дал себя схватить. Отпивал понемногу

прямо с пола, не спуская своего янтарного глаза с Мирхайдара.

В конце концов, Мирхайдар решил действовать нахрапом. Он погнал

голубей к открытой двери балагана. Чтобы проучить за нарушение порядка.

Цыганенка уцепил за макушку мохнолапый Жук. Мирхайдар хотел

воспользоваться этим, прыгнул, как рысь, да испугал Жука, и Цыганёнок,

освободившись, взлетел на барачную трубу. На этой трубе, уже в послезакатную

сутемь, Мирхайдар и поймал его. Я предложил ему в обмен на Цыганенка пару

краснохвостых (он зарился на них), но Мирхайдар заявил, что вперед согласится

на обрезанье, чем сменяет кому-нибудь такого неслыханного пискуна. Тут же он

поклялся, что удержит его. Без связок удержит. И удержал. Чего придумал, жох!

Надевал на Цыганенка своего рода чехол с дырками для головы и лапок.

Я никак не мог примириться с этой потерей, даже теперь, когда Мирхайдара

нет на свете, а от Цыганенка и косточек не осталось, почти с прежней остротой

я переживаю, что проворонил его.

Я сам был виноват: достукался, как говорила мама. Слова, данного ей. я не

сдержал. Скверно вел себя в школе: разговаривал во время занятий, играл на

деньги в «очко», забавлялся брунжанием лезвия, воткнутого в парту. Кроме того,

что я не слушал уроков, я ещё редко брался за выполнение домашнего задания,

чаше только притворялся, и бабушка похваливала меня за то, что я вникаю в

умственность.

Учителем немецкого языка у нас в классе был беженец из Польши Давид

Соломонович Лиргамер. Перед тем как он пробрался к нашим, ему пришлось

просидеть целые сутки под развалинами огромного варшавского дома. Хотя ему

не было и двадцати лет, волосы на голове у него были полностью какие-то ярко-

снежные. Я жалел его за эту седину, но, пожалуй, моё доброе отношение к

Лиргамеру зависело не столько от жалости, сколько от того, что он поражал

меня своей приятной, мягкой, неизменной вежливостью. У нас были чуткие,

строгие, необычайные, обворожительные учителя, но был вежлив лишь он один.

Хоть он и сорвался (все-таки поделом мне, поделом), до сих пор я вижу его

среди массы людей, которых узнал, почти особняком.

Мои школьные дерзости, проказы, отставание узнались дома благодаря

Лиргамеру. Он объяснял новый материал. Чтобы ему не мешать, я читал. Держа

книгу на ладонях, я подносил ее снизу к щели в парте и спокойно почитывал. Уж

если меня и чертёжника устраивал договор: я не хожу на его уроки, а он выводит

мне за четверть «хорошо», то Лиргамер, по моему убеждению, должен был быть