Лягушонок на асфальте (сборник)

вершок-другой от половиц. О, да это Валька Лошкарев. Ему уже около двух лет,

а он все ползун. Но Валька, когда приползет к нам в гости, то разбойно лупит

ладошкой по фанере. От новой догадки я вскакиваю и бегу к двери, хотя в душе

отвергаю эту догадку. Потихоньку растворяю дверь и слышу, как чьи-то лапки

шелестят с той стороны. И вот на полу напротив меня Страшной. Треск крыльев

- и он на моем плече. И сразу бушевать. И такие раскаты, рокоты, пересыпы

воркованья наполняют комнату и коридор барака, каких я не слыхал никогда.

Закрываю дверь и прохожу на середину комнаты. А Страшной ничего, не

забоялся и все рассказывает, рассказывает о том, как стремился домой, как

решился в мороз и ветер пуститься в полёт, как сразу точно сориентировался,

как еще издали по горам дыма и пара узнал Магнитогорск, как, чуть не падая от

усталости, преодолевал промежутки между бараками и как счастлив, что снова у

меня в комнате, где часто ночевал под табуреткой, над которой прибит

умывальник, и откуда по утрам я гнал его к выходу из коридора вместе с

Цыганкой и Цыганёнком.

Я взял ковш, проломил в ведре корочку льда, напился и напоил изо рта

Страшного. По крупяным талонам позавчера мы выкупили перловку. Я сыпанул

перловки на железный лист; Страшной набросился на неё, затем, будто

вспомнил, что чего-то недосказал, или испугался, что я уйду, снова сел на плечо

и наборматывал, наборматывал в ухо. По временам он, наверно, чувствовал, что

не всё, о чем говорит, доходит до меня, и тогда большая внятность и

сдержанность появлялась в его ворковании. А может, теперь он рассказывал

лишь о Цыганке и замечал, что это мне совсем невдомек, и для доходчивости

менял тон и сдерживал свою горячность?

Бабушка всплеснула руками, едва увидела Страшного на моем плече.

- Ай, яй! Матушки ты мои! Из Карталов упорол! В смертную погоду упорол!

И ещё пуще она дивилась тому, что в таком длинном бараке о тридцать

шесть комнат Страшной отыскал нашу дверь. И маму, когда вернулась с

блюминга, отработав смену, сильней поразило то, что он нашёл нашу дверь, а не

то, что он в лютую стужу прилетел из другого, по сути дела, города. А я был

просто восхищен Страшным и не думал о том, чему тут отдавать предпочтение.

Но бабушкины и материны дивованья с уклоном на то, что голубь нашёл именно

нашу дверь, заставили меня задуматься над его появлением. Я прогулялся по

коридору. Двери были очень разные. Наша, в отличие от всех дверей, была

ничем не обита, с круглой жестяной латкой на нижней фанерке. Дверь перед

нею была обколочена войлоком, а после неё - слюдянистым толем. Моё

восхищение разграничилось. Не столько смелость и память Страшного поразили

меня, сколько привязанность, которую он обнаружил ко мне, человеку, своим

прилётом и радостным бушеванием, а также ум, благодаря которому он

проникнул в коридор и стал долбить в дверь, чтобы его впустили.

Прежде чем уйти в школу, я разгрёб сугроб над землей, насыпал пшеницы,

добытой у Петьки Крючина, убрал от порога плаху - ею был заслонен лаз, дабы

в будку не надувало снега. Я полагал: из Карталов Страшной вылетел один - он

бы не бросил голубку в пути. Но вместе с тем у меня была надежда, что сейчас

Цыганка пробивается к Магнитогорску: не утерпела без него, не могла утерпеть

и летит. Вечером я не обнаружил её в будке. Не прилетела она и через декаду -

десятидневку.

Поначалу Страшной, казалось, забыл о ней. Чистился. Кубарем падал с

небес, поднявшись туда с Петькиной стаей. Он догонял голубей в вышине и

катился обратно почти до самого снежного наста, чёрного от металлургической

сажи. И не уставал. И никак ему не надоедало играть. Но это продолжалось дня

три, а потом он вроде заболел или загрустил. Нахохлится и сидит. Уцепишь за

нос - вырвется, а крылом не хлестанет, не взворкует от возмущения.

- Задумываться стал, - беспокойно отметила бабушка.

И ночами начал укать. Чем дальше, тем пронзительней укал. Тоска,

заключённая в протяжных его «у», почему-то напоминала ружейный ствол:

сужение колец, всасывающихся в свет, - только этот ствол был закопчённый и

всасывался в темноту.

Спать стало невмочь. Я оставлял его на ночь в будке. Но оттуда нет-нет да и

дотягивались его щемящие стоны. Я уже подумывал: не съездить ли в Карталы?

Может, вымолю Цыганку за четыреста распронесчастных рублей Банана За

Ухом? Но внезапно Страшной исчез. Голубиный вор мог унести, тот же Банан За

Ухом. Кошка могла утащить. Поймал Жорж-Итальянец - у этого короткая

расправа: не приживётся, нет покупателя - пойдёт в суп. Сожрет и утаит об этом.

Зачем лишних врагов наживать? Люди пропадают бесследно, а здесь - всего

лишь небольшая птица.

Но Страшной не пропал. Он опять пришёл, да не один - с Цыганкой.

Я был в школе, когда они прилетели. Я и не подозревал, хотя и встретили

меня дома бабушка и мать, и я смотрел на их лица, что Страшной с Цыганкой

сидят под табуретом. Я съел тарелку похлёбки, и только тогда мама сказала,

чтобы я взглянул под табуретку. Я не захотел взглянуть. Решил - потешается. И

мама достала их оттуда и посадила мне на колени, а бабушка стала

рассказывать, что увидела, как он привёл её низами за собой, и открыла будку и