Лягушонок на асфальте (сборник)

белому фону синеватые закорючки, напоминающие арабскую вязь. Голубка

ходила вместе с Цыганёнком, но к вечеру, поднявшись, нарезала через

металлургический комбинат и скоро скрывалась в его железисто-чёрной копоти.

Как-то увидел (уже просохло, и на полянах зеленела мурава), что Цыганёнок

целуется с этой голубкой. Вот тебе штука! Я даже замахнулся на них. Их

недоумение было недолгим. Они снова принялись целоваться, а потом со

счастливым боем крыльев совершила кольцевой облет барака и сели.

В этот час возвращался со смены бородатый взрывник. По пути к переправе

он купил на базаре пшеницы и нёс её в мешке, разделив плечом надвое.

Отдыхая, он расспрашивал меня о Страшном, как бы для себя сказал, что

Чубарая до сих пор без пары. В масти голубки - по белому синеватые закорючки

- он увидел сходство с письменным камнем, на том тоже такие значки. Тем, что

назвал голубку Письменной, он вывел меня из затруднительного положения и

опять оставил о себе хорошее впечатление. Голубка словно ждала, чтобы её

нарекли. С этого дня она поселилась у Цыганёнка в гнезде.

К июню Страшной и Цыганка вывели птенцов. Я исполнил свое обещание:

отдал их Петьке Крючину, едва они окостышились. Клевать они умели, но с

неделю донимали Петькиных голубей приставаниями, просили себя покормить,

за что старички секли их крыльями.

Страшной и Цыганка подолгу сидели на конюшне, с тоской глядя на

пискунов, и оба возмущенно ворковали, если при них обижали малышей.

Письменная почему-то неслась на бараке, всякий раз яичко скатывалось с

крыши.

Когда началась война, я решил, что Страшной и Цыганка с Цыганенком - в

Письменной я сомневался - могут пригодиться на фронте. От кого-то я слыхал:

умные голуби после специальной тренировки бывают прекрасными войсковыми

гонцами.

Мы с Сашей принарядились. Саша был в сатиновой косоворотке, сереньком

с коричневой ниткой бумажном костюмчике, в ненадеванных ботинках,

шнурующихся на крючки. Всё сидело на нём из-за своей большины, как чучело

на колу, и все-таки ему было радостно: мать держала его выходные веши в

сундуке под ключом. Ожидая меня у будки, он пел что есть мочи:

Люба, Любушка. Любушка-голубушка,

Я тебя не в силах прокормить...

Я надел парусиновые тапочки, брюки из темного сукна с мохнатым ворсом,

матроску, угрожающе трещавшую в подмышках. Я подсунул Страшного и

Цыганку под резинку, вдетую в подол матроски. Саша приткнул Письменную и

Цыганёнка к плечам, под полы френчика. И мы направились в городской

военный комиссариат. Дорогой со стороны переправы промчался танк Т-34.

Едва мы проскочили сквозь пыль, поднятую танком, то увидели Мирхайдара.

Под вельветовой курткой у него возилась дичь. По тому, как он был раздут в

корпусе, можно было прикинуть, что тащит он под курткой чуть ли не всю свою

стаю. Я подумал, что Мирхайдар идет в комиссариат, и сильно расстроился.

Вдруг да выберут его голубей, а наших забракуют? Оказалось, что вчера он

играл с Бананом За Ухом. Тот выкинул у его барака дюжину голубей, и все они

улетели. И Мирхайдару пришлось расстаться с парой Жёлтых. Мирхайдар шел

на трамвай, надеясь отыграть Жёлтых у Банана За Ухом. Я было повеселел, но

тут же ощутил разочарование. Он и не додумался до того, что голуби могут с

пользой послужить на фронте, и отнесся к нашей затее снисходительно. Зачем,

дескать, использовать для связи беззащитную птицу, коль существуют для этой

цели телефоны и рации? Телефону или рации что? Мертвые аппараты, им не

страшно. А голубя убить может. Жалко.

- А людей тебе не жалко? - спросил я.

- Людей жальчей, - сказал Саша.

- Сами виноваты. Кто затевает войну? Кто оружие делает? Чем же голуби-то

виноваты?

- Ничем. Правильно. Только, ежели фрицы нас перекокают, голубям хана:

всех, гады, сожрут. Значится...

- Я паспорт получу, - перебил меня Мирхайдар, - сразу добровольцем

запишусь. А дичь братьям оставлю. Она мне дороже меня.

Соображение Мирхайдара и озадачило и поколебало нас, но оно не

изменило нашего намерения.

Мы перебежали шоссе перед головой длинной пехотной колонны,

спускавшейся к Одиннадцатому участку. Красноармейцы двигались в обычной,

табачного цвета, форме, наискось перехваченные скатками. Хотя слышался не

грохот их сапог, а только слитное шуршанье, однако оно гулко и почему-то

больно отзывалось в ушах, вероятно из-за того, что шествие было молчаливым,

лица суровыми, командиры не подавали команд. С металлургического

комбината не доносилось ни звука, словно ему было известно, что они уходят, и

он примолк, прощаясь. Я был потрясён этим совпавшим молчанием.

Не меньшее потрясение произвела в моей душе и моя собственная бабушка.

Возвращаясь с базара, она остановилась по другую сторону карагача, близ

которого стояли мы с Сашей. Она не замечала нас, вглядываясь теряющими

зоркость глазами в ряды проплывающих лиц. И вдруг она опустила на землю

кошёлку, истово как-то выпрямилась и начала, высоко воздев руку, крестить

бойцов, миновавших её, и негромко, но твердо произносила:

- Милостивец, спаси и сохрани!

Я не стыдился, что бабушка верит в бога, а тут испытал за неё гордость: она