Лягушонок на асфальте (сборник)

Надеялся Камаев найти поддержку у жены, но и она поднялась против него,

точно клушка против коршуна.

- Разлучник ты родному сыну. Кисло было тебе, когда отец-мать не отдавали

меня? Еще как кисло. Зарок дал: никогда не препятствовать сердечному

согласию детей. Эх, Сережа, Сережа! Моряк свет застил. Чем хуже моряк

нашего Славика? Съел он Томку? Поухаживал месячишко - и вся недолга.

Обидно, верно, малость. Все же войти в их положение можно. Молоденькие. На

днях дамочку встретила. Вместе в магазине за мясом стояли. Она наш институт

проходила, а парень - московский. Три года ждала, потом с одним инженером

укатила на Дальний Восток. Парень доучился, разыскал, увез. Она уж двух

детей народила. Он и детей забрал. Дамочка говорит: «Я свет увидела, как он

забрал меня!» Простил, в пьяном виде дажечки не укоряет. Взаимность!

Не стал Камаев спорить с женой. Когда жалость руководит Устей, не

поддается она убеждению. По-прежнему он готов дать голову наотрез, что

непостоянные люди не способны на большое чувство.

И разлад в семье, и отчужденность Вячеслава, и возмущение жены Камаев

переживал трудно, но он не отчаивался, надеясь, что все это, как и

всякое з а т м е н и е сердца, пройдет быстро, без горестных последствий.

Вскоре он в этом усомнился: Вячеслав, придя домой с хмельным Леонидом,

объявил, что устроился работать резчиком лома.

- Больно ты, сын, возгордился. Совет хотя бы спросил. Для прилику.

Вячеслав стряхнул в ладонь сигаретный пепел, прижмурился, подыскивая

ответ. Осточертели Камаеву прижмуривания. На первый взгляд в них

проницательность, душевная мягкость, улыбка согласия, а разобраться -

обыкновенная рисовка. Вячеслав замечал: отца раздражает, что он щурится, и

старался не щуриться, да не получалось: постоянно веки смыкались почти на

нет помимо воли. Отец думает: «Дурная привычка». Какая там привычка... В

армии была с ним неприятность. Заболел, временно потерял зрение. Три месяца

отвалялся в госпитале, вышел оттуда, хохмила солдатня, как свежеотчеканенный

полтинник. И верно, вылечили лучше некуда! Но, увы, не ликвидировали

зрительной травмы: почему-то глаза то и дело прижмуривались.

- Согласись, пап, я ведь не трактор. Трактор можно поворачивать сколько

угодно, куда угодно и когда угодно. Я хочу и могу управлять собой.

- Можешь, но зачем же избрал специальность не главную на комбинате?

- Меня вполне устраивает скромное положение. Был солдатом и горжусь.

Никакой зависти к положению командного состава я не испытывал. У нас на

площадке бывали академики, конструкторы космических кораблей. Может, и я

ударюсь в науку, а пока остановлюсь на рядовой роли. Извини, папа, я не хочу

быть звездохватом, и без меня таковских с излишком.

Леонид шаловливо подскакивал на диване, вязко гудели пружины.

- Уймись, - крикнул ему Камаев. - Кабы шуточный разговор... Все

придуриваешься.

Поглаживая длинными ладонями длинные веки, Леонид сказал:

- Мне, Сергей Филиппович, незачем трехколесный велосипед, а Славке

опека. Парнище мозговит, плюс армейская закваска, плюс испытания судьбы.

- «Испытания»? Вот у нашего поколения действительно были испытания.

Нет, наверно, на земле таких проб, на которые нас не испытывали. Ан в нас та

же прочность, те же надежды.

- Да, пап. Но я ведь твой продолжатель. Кстати, нашему поколению очень

многое доверяется.

- А кто над вами?

Леонид рассмеялся:

- Детские ясли. Слушай, именитый доменщик Камаев, брось

политпросвещение. Славка самый что ни на есть нашенский.

- Какой такой вашенский?

- Корневой системы рабочего класса.

- Выражаешься ты, зима-лето, кучеряво.

- Выражаются матерщинники. Я высказываю лично скумеканные

соображения.

Леонид говорил полушутя-полусерьезно, и Вячеслав махнул рукой, чтобы

он замолчал.

Вячеславу захотелось достойно завершить спор с отцом, который, как ему

представлялось, замкнулся в рамках своего поколения. Эту особенность

Вячеслав замечал в пожилых людях и для себя называл ее дефектом старости.

То, что в мыслях отца проявился дефект старости, показалось ему

случайностью.

- Не волнуйся, пап. Продолжим, возвысим, передадим детям.

- Аспирантура! - крикнул Леонид и, улыбаясь, проводил по длинным щекам

длинными ладонями, будто умывался.

- Вы, пап, пока что умней нас. В практическом смысле. Но мы понимаем

больше, вынуждены понимать больше: первопуток, а вы наставили на нем

барьеров, стен, заграждений.

- Смелоа.

- Мы были бы худыми наследниками... Пап, надо вовремя сознавать

изменения в обществе, в людях, регулировать...

- Так что же ты? Ых! - обрадовался Камаев. - Я и регулирую, что на домне,

что в семье.

- Академия! Заарканил он тебя, Славка. Лапки вверх - и молчи.

- Ничего не заарканил.

- В цех ко мне собирался работать и такую пилюлю преподнес...

- Заваруха! А?!

- Погоди, Леонид, проблема ж важная, - сказал Камаев.

- У нас нет мелких проблем. Все проблемы огромадные, эпохальные.

- Прекрати клоуна из себя строить.

- Ты без окрика, знатный Камаев. Ты шибко серьезный, а я шибко

несерьезный, ты шибко правильный, а я шибко вольный. Все для тебя важно, а

для меня смехотворно. Равновесие!

- Сын, неужели ты из-за Томки? Одно дело чувство, другое - труд. Одно,