Лягушонок на асфальте (сборник)

почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше!

Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было

подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и

сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», - к нему вернулась освободительная надежда.

Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах,

но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя

достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.

Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было

причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из

сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные

глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет

шелковых кистей, которые обвивно стелились по высокой груди.

- Обплясалась сегодня, - повторила она. - Кого вызывала, все выходили на круг.

Старуха Петелина (под сто ведь!) и та дробь отбила.

Говоря, она счастливо придыхала, и Вячеслав, глядевший на нее восхищенным

взором, думал, что не помнит и себя и многих, с кем в родстве и знакомстве, чтобы они

плясали не стесняясь, без самолюбивого мучения о том, как будут судить об их стати,

присядке, притопах, кружении... Исчезни люди, ей подобные, которые так же естественны

в пляске и в доверительности («Обплясалась сегодня!»), как в состоянии думы наедине с

собой или во время безмятежного сна, исчезнут и высшие человеческие начала:

искренность, совесть, не подверженная страхам, бескорыстие, благородство, мужество,

чуждое какой бы то ни было мысли о хвале и наградах.

- И хмельная сегодня!

- Чать, и стопки не выпила, - промолвил Паша Белый.

Старик - Вячеслав не мог этого не заметить - смотрел на женщину с такой нежной

любовью, словно она была его родной внучкой.

- На свадьбе не считают, сколько пьют.

- Ты совсем тверезая. Хмельная ты от самой себя.

- Характер.

- Твой характер тропический. По телевизору, кажись, слыхал: цыганы родом из

Индии.

- У ней без мужа кровь играет.

- Павел Тарасыч, скажите, кто ваши гости?

За Пашу Белого ответил Коняткин. О Леониде он знал немного, поэтому не

славословил. Зато Вячеслава стал восхвалять: честняга, смельчак, скромник. Слушая

Коняткина, Вячеслав испытывал душевное неудобство. Едва Коняткин стал

распространяться о его целомудрии, возмущенный, погрозил ему кулаком. Коняткин не

унялся, пока не сравнил Вячеслава с нею же, Аленой-Лёнушкой: она, мол, хоть и

женщина, притом соломенная вдова, тоже исключительно целомудренная, аж скучно и

жалко. Ты все, дед, толмил: «Девки - сливки, бабы - молоко. Бабы - близко, девки -

далеко». У нас в деревне наоборот получается. Прельстительней и недоступней Алены

никого не найдешь.

Было постоянство на лице Алены: солнечность душевного состояния. Но лишь только

Коняткин проговорил последние слова, вид ее лица сделался пульсирующим, как вид дома

с газовой рекламой, где что-то слегка нарушило цепь и ее свет стал прерываться, то

затухая, то ослепительно вспыхивая.

Вячеслав догадывался: ее покоробили слова Коняткина, сквозь которые пробивалась

развязность, и она сбилась с настроения, полного свадебной отрады. Однако ее смятение

не продолжалось и минуты.

- Прельстительная в моем понятии - прелесть. Ну, и со мной лестно общаться?

Вячеслав, правильно я понимаю?

- Тоньше не придумаешь.

- И вам нравлюсь?

- Лёнка-Аленка, кому ты не нравишься?! - закричал Паша Белый.

- И вам нравлюсь, Вячеслав?

- Нравитесь.

- Чем?

- Колени как церковные купола.

- Слушай, Колька, вопрос ведь ко мне.

- А я непутевый, я низкопробный.

- Ты совсем другой. Зачем-то в армии прикидывался сердцеедом и грубияном. Вовсе

ты...

- Самозащита, Славик.

- Лёна, вы естественный человек.

- И ошиблись: мать купила меня в магазине «Синтетика». Чем еще нравлюсь?

- Необъяснимо чем.

- Как приятно нравиться! И как приятно встретить восторженного человека. Павел

Тарасыч, понаведать забежала. Обратно побегу. Чеканить буду до безума, каблуки пока не

расшибу.

- Гляди, пропляшешь счастье!

Лёна быстро пошла к двери. Оборку, пущенную по груди, откинуло воздухом.

Шелковые кисти бились возле высокой шеи, запутывались в золотисто-русых волосах.

Вячеслав невольно встал. Коняткин, внезапно ожесточаясь, гаркнул, чтобы он не смел

увязываться за цыганкой, а Леонид схватил его за руку и тянул вниз - заставлял сесть на

место.

Если бы они не придали значения тому, что Вячеслав поднялся, он, вероятно, остался

бы в горнице, всего-навсего проводил бы ее огорченным взглядом. Но они посягали на его

волю и тем самым упрочили в нем бессознательное желание кинуться за Лёной.

Он вырвался и вон из избы.