Лягушонок на асфальте (сборник)

коровами, лошадьми, овцами, верблюдами, даже ишаками. Обочь коновязи, прямо на

снегу, гора каракуля. Черный, коричневый, белый, прямо белей снега каракуль. И возле

каракуля мужчина притопывает. Ноги от мороза вроде зашлись. Одет прилично, на базар в

лучшее старались одеться, девушки и женщины - те наряжались. На ногах фетровые бурки

на кожаной подошве, в борчатке, она под вид тулупчиков, какие царские офицеры носили,

на голове - лисий треух, рыжий-рыжий, сшибает на янтарь. Лицо умом прямо светится. И

держит он обеими руками розовые цветы. Я таких не видел раньше. В уме откуда-то

создалось: цветы женьшеня. Мне в Маньчжурии показывали корень женьшеня, о цветах

его я слыхом не слыхал. Сроду цветов не покупал. Чё покупать, ежли вся моя судьба возле

цветов? Токо на обдуве солнышко слизнуло снег - сразу сон-трава расцвела. Холодно, вот

она и в серебристом меху. Счас цветы у нее токо голубые, а раньше и белые, и желтые. За

сон-травой цветут горицветы, козлобородник, ветреницы, горный чеснок, ирисы, и

поперли, поперли. От снега до снега цветы. А тут я ни с сего ни с того вдруг купил букет

женьшеневых цветов и айда с базара. Шел-шел, вдруг втемяшилось: деньги не отдал. И

сумление вроде: «Как же не отдал? Отдал». Прошел еще чуток: «Не отдал». Возвертаться.

Очередища от возов до мясных прилавков! Чё-то, думаю, потребное привезли. Иду-иду

впродоль очереди. Как-то на меня смотрят, не, не на меня, на цветы, вроде удивляются:

зачем-де старику понадобились? Несу их с бережью. Глянутся мне, на душе аж славнецки.

Наконец дошел до того мужчины. Он еще держит цветы женьшеня охапками. Веселый и

вроде куда красивши стал. Да никто у него не покупает. Покупают рядом сам корень

женьшеня. Покупают, дрожат прямо, не достанется будто, отберут будто. Я спрашиваю

мужчину: «Деньги те отдал?» Кивнул треухом: «Де, вон». Я смотрю: пачки, пачки денег, в

портфель не влезут. Больше в пачках тридцатки. Счас их нет. Красные они были. «Не в

обиде?» - пытаю. «Не беспокойтесь, - отвечает. - Честь по чести!» - «А то, - говорю, -

добавлю». - «Самый раз», - говорит и навеличивает меня Павлом Тарасычем. Я вроде

уходить, а из очереди на меня таращатся: обалдел, мол, старик. Некоторые кривятся в

усмешке. Который-то человек в длинном пальто из тонкого сукна - раньше такие польта

назывались «дипломаты» - и сказал: «Спурил все до основания деньги и чего-то еще

совестится». Я на это понедоумевал, с тем и поушел. Букет женьшеневый нес под бородой.

Светло было в настроении. Токо-токо парнем бывало мне так славнецки. Ты все: просто да

просто. Как счас-то просто? К чему с цветами, каких сроду не видел? Почему я один купил

цветы, а очередь брала корень? Ну, брала бы и брала, дак нет, удивлялась по-недоброму,

будто изгой я какой, чуадик, лопух. К чему, а?

Над снами Вячеслав никогда не задумывался, невзирая на то что его мать обычно

старалась отыскать предзнаменование, скрытое в каждом якобы ее сне. Он считал, что сны

ничего серьезного не могут нести в себе, потому что их порождает стихия нашей

бессознательности, усталости, перевозбуждения, поэтому и проявлял безразличную

снисходительность к ее гаданиям над собственными снами. Потому, пожалуй, что к чужим

людям мы относимся гораздо пристальней, чем к родным, и над всем, что их заботит, не

исключая пустопорожние вопросы, склонны уважительно задумываться. То же самое

произошло и с Вячеславом. Вникая в сон Паши Белого, он пожалел, что отмахивался от

снов матери: иногда она рассказывала на редкость проникновенные сны, чаще всего

отражавшие ее нежную всезаботливость о нем, о других своих детях, о муже, о городе,

даже о земном шаре.

- Вероятно, - сказал Вячеслав, - ваш мозг, Павел Тарасыч, продолжал ваши дневные

размышления.

- За день-то о чем-чем не передумаешь.

- В казарме, у Кольки хоть спросите, мы обсуждали, для чего живем. Вы могли думать

о смысле жизни, примеривать к нему вашу судьбу.

- Не к смерти бы?

- Кто-нибудь из родни болеет?

- Тяжело, пфу-пфу, никто. Не к моей ли?

- Д’вы что?! Я возьмусь за плугом с вами тягаться - потерплю поражение.

- Без привычки, знамо, потерпишь. Покуда силушка по жилочкам переливается.

Преставиться-то можно в одночасье. У нас в роду, почитай, все на ногах помирают. Мой

тятя вершил стога на покосе. Крынку с квасом нагнулся из холодка достать, хлоп под куст

- и нету его.

- Не тема для радости, Павел Тарасыч. Поучили бы пахать.

- Этот сабан легко вести. Не давай ему вертухаться, и хорош.

Вячеслав сцепил пальцы на ручках плуга. Паша Белый причмокнул губами, но конь

не тронулся, лишь скосил на Вячеслава фиолетовый глаз. Повторно Паша Белый

причмокнул губами тихо, потому что улыбался, и конь или не расслышал его понуканья,

или чего-то выжидал. Со словами «Вот ведь штука: и у скотины есть понятие о своем и о

чужом» он взял коня под уздцы, и плуг двинулся. Вячеслава, едва он налег на ручки,