Ляля, Наташа, Тома (сборник)

Она отрицательно покачала головой. Он осторожно поставил тяжелый поднос и начал освобождать его от дымящихся тарелок. Почему-то ему стало неловко, вдруг захотелось исчезнуть, пальцы не слушались. Не понимая, что с ним происходит, он поднял глаза и прямо встретился с ее выпуклыми голубыми глазами. На тонкой переносице темнела маленькая родинка, до которой ему сразу захотелось дотронуться. Она казалась какой-то бархатной, шелковистой и странно украшала ее лицо, круглое и румяное, напомнившее лицо Василисы Прекрасной из давней книжки времен Марининого детства. Не хватало только кокошника и перекинутой на плечо косы. Волосы были забраны высоко, шея, ключицы открыты в низком вырезе кофточки. Вся его неловкость исчезла так же неожиданно, как появилась. Главное – не дать ей сразу уйти. Она почти допила свой компот и теперь подцепляла почерневшей ложечкой черносливину. Не отрывая взгляда от ее лица, вбирая его в себя, наслаждаясь, он весело пожаловался на голод и дорожную усталость. Она отодвинула стакан, нерешительно улыбнулась. «Все, – сверкнуло у него в голове, – сейчас уйдет». Но она спокойно спросила:

– Вы издалека приехали?

– Из Москвы, близко, рукой подать, два с половиной часа на машине. Правда, я всю дорогу превышал скорость.

Она улыбнулась ярче:

– Милиции не боитесь?

Он облегченно засмеялся. Разговор завязался, теперь она не уйдет.

– Боюсь. Но не очень. А вы живете в Калуге?

– Я москвичка, – сказала она. – Но замуж вышла в Калугу и живу здесь скоро шестнадцать лет, в Москве бываю только наездами, у мамы.

Почему-то он все-таки произнес:

– Чем занимается ваш муж, если не секрет?

– Врач. Хирург. Очень хороший.

– Что – хороший? Врач хороший? Или?..

Она засмеялась.

– Просто хороший.

Ему показалось, что она засмеялась напряженно. Напряжение висело между ними, несмотря на частый смех и улыбки. Он не знал за собой такой неловкости, прежде ее не бывало.

– Послушайте, я веду себя как старый столичный волокита, и мне неудобно, но, если вы не заняты, пойдемте отсюда. Пообедаем где-нибудь вместе.

Она округлила глаза. Опять засмеялась:

– Как пообедаем? А это что?

Он посмотрел на свои тарелки:

– Это несъедобно.

Она покраснела:

– Пойдемте.

Поднялась и пошла к выходу.

Ничего подобного у него не было. Он понимал, что она не согласится зайти в гостиницу. Она не согласилась.

– Послушай, это глупо, – бормотал он, покрывая поцелуями ее шею, плечи в колкой серой кофточке, ее руки, вжимаясь в нее, гладя ее колени, бедра, волосы…

– Нет, – шептала она, отводя его руки. – Нет, я сошла с ума. Ни за что… Никогда… Гостиница…

– Мивая, – шептал он. – Мивая моя…

Покосившаяся узкая улочка, на которой стояла его машина, уже спала. Купеческие заборы делали ее нарисованной.

Она не пошла в гостиницу, и, злясь на себя за то, что не сумел настоять, и злясь на нее, незнакомую женщину, с которой он только что встретился и, наверное, никогда не увидится больше, чувствуя, что оторваться от нее сейчас – хуже, чем умереть, он крутил одной рукой руль, а другой гладил ее колено и так, петляя и приостанавливаясь, подвез ее почти к дому и вернулся один в свой душный номер, к которому вела от лифта красная дорожка, вдруг показавшаяся ему окровавленной…

На следующий день он зашел к ней в институт. Доклад прошел не так удачно, как всегда. Ему не хотелось ни шутить, ни улыбаться. Слушающие почувствовали, что он не в ударе. Все это было безразлично. На кафедре фольклора, где она работала (Василиса, коса, кокошник, детская Маринина книжка…), было много народу. Поговорить не удалось. Он спустился вниз и позвонил ей из автомата. Она сказала негромко:

– Не могу. Я должна быть дома.

– Тогда я дождусь, пока ты закончишь, и отвезу тебя домой.

Она ответила не сразу:

– Нельзя. Это… неудобно.

– Завтра я уезжаю, – произнес он почти спокойно.

И вдруг услышал:

– Хорошо, я постараюсь.

Что она сказала дома, когда вернулась туда в час ночи, он не знал. Шесть часов, проведенные вместе, въелись в кожу. Он увозил их с собой вместе с ее губами и шелковистой родинкой, он зажал их в себе, затаил, спрятал внутри своего счастливого тела и чувствовал, как они пульсируют там, не дают ему отвлечься ни на что другое на протяжении всей этой дороги, убегающей прочь от нее, в розовый стеганый будуар…

Ему исполнилось пятьдесят, и совсем недавно он сам продумал и устроил себе этот пышный день рождения, на котором кто-то пел, и кто-то играл, и кто-то профессионально рассказывал анекдоты, а темноглазая, похожая на него Марина весело произнесла заранее заготовленную фразу: «В этом году мы справляем не только пятидесятилетие советской власти, но и пятидесятилетие власти нашего папы…» И лысеющие, с седыми висками гости заколыхались от смеха, хотя мало кто за этим столом так уж любил советскую власть, начиная с моего отца и кончая аккомпаниатором Вертинского.