Лям и Петрик

Раньше он думал, что многоэтажные дома делаются так: ставится один дом на другой. А на самом деле сначала кладут двухэтажные стены, получается коробка; коробку делят потолком пополам, и получается дом в два этажа.

Лям гордился тем, что ему и Казарицкому доверили красить такой большой дом, в двадцать светлых комнат и с десятками больших окон, — первый двухэтажный дом в его жизни.

Ох и богат Левинсон! Ляму это хорошо видно. Ох и богат! Под домом у него глубокие погреба, на погребах железные двери с толстыми засовами, а за дверьми полным-полно бочек с разными соленьями, горшков со сметаной, и на полках уйма курдючного сала. А крысы там величиной с кошку!

Сын Левинсона Яшка, ровесник Ляму, щеголяет в лаковых сапожках и бархатных штанах, ломается, кривляется, привередничает — смотреть тошно. С первого же взгляда они невзлюбили друг друга. Зато Феня, тоненькая, милая, черноглазая, тревожит Ляма. И не скажешь, что это Яшкина сестра. Как глянет лучистыми глазами, сердце заноет сладко-сладко.

Однажды она попросила его спуститься с ней в погреб за мочеными арбузами. Он надеялся поговорить с ней, но так ни слова и не промолвил. Во рту у него появилась слюна, и он все время глотал ее, пока они поднимались с арбузами наверх. А потом он долго не мог прийти в себя от какого-то жара в теле.

Левинсоны пока что жили в доме напротив. Это был дом с резными балконами, с двумя кухоньками и двумя большими дверьми на черной лестнице, ведущей на задний двор. Там, на кухне, Лям узнал, что обед состоит из двух блюд: из первого и второго и что бывает даже еще и третье. Дома он об этом никогда не слыхал, и Элька, приезжая из Грушек, тоже никогда об этом не рассказывала.

Яшка забирался к Ляму на второй этаж и начинал его дразнить. Встанет, засунет руки в карманы бархатных штанов и все ищет, над чем бы ему позубоскалить.

— Эй, букашка-таракашка! Почем вшивый лен? — кричит он, показывая на густые волосы Ляма.

Лям стоит на лесенке и грунтует большие оконные проемы. Он трижды окунает широкую кисть в ведерко и голубоватыми белилами наносит на дерево три полосы, затем быстро водит кистью туда и обратно, туда и обратно.

— Отстань лучше! — цедит Лям сквозь зубы, почти не оглядываясь.

Яшка приставляет кулаки к глазам, смотрит сквозь них на Ляма и тянет:

— Ну и буркалы у тебя! Чтоб они повылазили!

— Отстанешь или нет? — Лям окунает кисть в краску. — Сейчас получишь этой кистью в морду.

— Мама! — кричит Яшка. — Этот маляришка опять разливает нашу краску.

Из далеких комнат на шум прибегает Казарицкий. Осадив Ляма, он берет Яшку за плечо и выпроваживает за дверь.

— Ступайте! — вежливо обращается он к нему на «вы». — Ступайте, паныч, и скажите своей маме, что паныч врет.

Яшка упирается, орет, строит гримасы, а назавтра как ни в чем не бывало является снова.

Казарицкий и Лям обедают на кухне у Левинсона. И именно Яшку посылают звать их к обеду. А у Яшки карманы всегда полны пряников, орешков, конфет, и он убегает на соседний базарчик поглядеть, как там торгуют голубями и певчими птицами. Лям еле-еле стоит на лестнице. С утра у него во рту еще маковой росинки не было, руки от голода дрожат, а сердце так и заходится. Когда же позовут обедать?

В трезвые дни Казарицкий обычно бросает работу и сам отправляется на кухню. А повариха ругает их:

— Почему же вы долго не шли? Ведь Яшку за вами давно посылали.

Но если Казарицкий под мухой, тогда ему все нипочем. В такие дни Лям не выдерживает, слезает с лестницы, размешивает краску, возится со шпателем, снова взбирается на лестницу, а руки не слушаются, а голова кружится с голодухи, и то и дело темнеет в глазах.

И только много часов спустя, после того как закроется птичий рынок и истощатся все лакомства, Яшка появляется в дверях и кричит:

— Эй, сколько раз вас звать? Тоже мне господа!

Они принимаются за остывший суп. А горчицу Лям видит впервые. Казарицкий мажет ее на хлеб. И он тоже мажет ее на хлеб украдкой от поварихи (за ними следят, чтобы они не съели лишнего). Лям запихивает хлеб с горчицей в рот, и вдруг его прошибает слеза. Повариха оборачивается и всплескивает руками:

— Ах ты горе мое! Да что с тобой?

В кухне валялись обрывки русской книжки, напечатанной крупными буквами, страниц двадцать. Нитки оборванного переплета крепко держались на клею. Вот эту книгу Лям читал. Он читал ее за обедом, а перед уходом запихивал ее за сундук, на котором спала повариха, чтобы на другой день снова взять ее. Когда Лям читал эту книгу, ему все время представлялся родной дом со всеми его горестями и бедами, потому что в листках описывался корабль в бурном море, и это живо напоминало Ляму его отца. Лям надеялся, что страницы этой книги раскроют ему тайну бестолковой папиной жизни, которая так и осталась для него загадочной и непонятной, как и все, что случалось у них в доме с родными и близкими.