Лям и Петрик

Его охватывает озноб, хотя на дворе стоит жаркое лето. Казарицкий снова под мухой и помалкивает, может, потому, что Гайло не приехал. Ляма тянет домой, к бабушке, к Петрику, к Сале, на Буг, на бахчи, на каменоломни. А здесь ему холодно. Он кутается в зимний ватник и выглядит в нем точно после болезни. Вот почему, когда Феня проходит мимо и глядит своими лучистыми глазами, будто ждет каких-то слов от него, ему становится стыдно, и он без конца глотает слюну.

Особенно сильно его потянуло домой, когда возчик передал ему однажды письмецо и мешочек коржиков от бабушки. Он тогда чуть не удрал домой. Тут мимо прошла Феня, блеснула своим мягким, добрым, лучистым взором. Он надулся, покраснел и преподнес ей два коржика. Она засмеялась и взяла их. Один она тут же начала грызть, а другой попался Ляму на глаза на другой день. Яшка гонял его по двору палкой, точно обруч.

И вот Лям сидит, читает обрывки книги, и ему представляется, будто отец приезжает из дальних краев. Вдруг вбежал Яшка, вырвал растрепанные листки и, ухватившись за кончик нитки, оставшейся от переплета, стал размахивать ими по всей кухне. Лям вскочил и дернул листки к себе. Обмотанная вокруг Яшкиного пальца нитка впилась Яшке в кожу. Он издал пронзительный визг и стал кататься по полу.

Дальше все пошло по-заведенному. Вмиг набежали его перепуганные мама, сестры и давай кричать: «Что такое? Что случилось?» Кто кинулся за водой, кто стал расстегивать рубаху. Его подняли, понесли, а Яшка зашелся, орет благим матом и показывает на Ляма.

Старшие сестры поймали Ляма, подтолкнули к Яшке и стали просить:

— Яшка, побей его! Побей как следует! Мы его подержим, а ты всыпь!

И Яшка, толстый, веселый, довольный, как будто всю эту кутерьму он затеял только ради того, чтобы побить Ляма, накинулся на него с кулаками и давай бить куда попало. С той поры между ребятами началась смертельная вражда. Они старались не встречаться. Но если уж встречались, то друг дружке не уступали. Это и привело к трагическому происшествию.

Лето проходило, а Лям так и не видел его. Вечера тянулись тихие, без бесед, без задушевных разговоров. О Гайло стороной дошли слухи, будто он убил губернатора, взбунтовал целый полк, стал во главе восставших и будто его поймали и повесили. А правда ли это — никому не известно.

Казарицкий уже доверял Ляму самую трудную работу: «повторять» и даже «крыть». Обычно «кроют» только законченные мастера. Правда, Лям уже понаторел в малярном деле, и его ловкие руки работали уверенно и умело, и все же, когда он «крыл», сердце у него замирало.

К концу лета он стал надеяться, что ему скоро доверят и флейцу. Пока что Казарицкий учил его, как пользоваться резинкой и гребешком при разделке под дуб. Это тонкая, благородная работа. Готовить листы для трафаретов Лям научился еще у Тодреса; он только не умел вырезать уголки для стен и потолков и делать разноцветные рамки для карнизов.

Поспело время приниматься за крышу. Лям стал готовить медянку, шпаклевку, длинные кисти. Он связал две лестницы в одну, и то она едва достала. Лям хоть и побаивался крыши, но все время нетерпеливо думал: «Когда же поднимемся?»

Первым поднялся Казарицкий. Лям на веревке все подал ему, а затем и сам полез. Самое трудное — это оторвать ноги от лестницы, когда ты еще не знаешь, выдержит ли тебя водосточный желоб, за который ухватился. Он того и гляди выскользнет из рук.

Только на крыше Лям по-настоящему увидел лето. Внизу лежал солнечный город, зеленели леса и долины, весело переливались речки. Какая красота кругом! Какое чудесное лето! Вон там из высокой мельничной трубы валит дым, а там по дороге тянутся крестьянские телеги. Во дворе под деревьями пляшут две точки: то сольются в одну, то скачут одна над другой — это резвятся две собачки. Жалко, мельница загораживает, а то Лям наверняка увидел бы свой город, свой дом. А если б бабушка вышла на крылечко, и ее бы узнал.

На крыше надо стоять согнувшись, красить надо лежа на боку, а глазеть по сторонам не полагается. Надо помнить, где ты находишься, и быть начеку, не то, чего доброго, голова закружится и подкосятся ноги.

Железо так и пышет жаром, а краска под кистью течет, вскипает, испаряется. С каждым мазком крыша становится все более вонючей и скользкой.

И вот нелегкая принесла Яшку. Он стал кричать, звать Ляма. Но Лям не обернулся. В такую невыносимую жару хуже всего иметь дело с медянкой — она воняет до потери сознания. Не всякий тогда может удержаться на крыше. Казарицкий и Лям разулись, потому что босиком легче ходить по наклонным листам. Раскаленное железо обжигает пятки, точно тлеющий уголь, приходится переступать с ноги на ногу. Вдруг железная крыша зашумела, загрохотала. Это Яшка бросил в Ляма кирпичину. У Ляма сердце зашлось, а внизу послышался злорадный смех.