Либерия

Целовальник перечитал написанное, удовлетворенно хмыкнул, задумчиво погрыз перо и дописал:

«Ты уж, милостивец наш, государь-батюшка Борис Федорович, защити нас, сирот твоих, горемычных, от лиходея пострадавших, да того лиходея вели наказать, как бог тебя известит».

— Ну, написал я, — Митроха с облегчением отложил перо и подул на лист, чтобы чернила просохли, — только, думаю, не будет с этого толку. Подорвались они нашего обидчика искать! Сумнительно, что-то.

— А ты не с пустыми руками иди, а с подношением. Катька! — крикнул Лапша жене. Подай кошель, что на божнице за образами лежит.

Староста подумал, что серб-то совсем дурной оказался — свой кошель забрал, а его, что там же лежал, даже и не тронул. Забрал у жены кожаный мешочек с деньгами, отсчитал полтину серебром и протянул целовальнику.

— Смотри, Митроха, коли узнаю, что не дьяку отдал, а себе в карман положил — прибью. Хоть загнусь потом, а встану и прибью.

— Да ты что Тихон! — возмутился целовальник. — Да, рази, я… Да ни в жисть!

В Москву Митроха отправился затемно, торопился пораньше добраться до места. С утра приказные бодры, полны служебным рвением и дела решают споро. А уж после обеда какая может быть работа? Выкушав наваристых щей, да каши, а то и шкалик водочки приказной на просителя смотрит с отвращением, зевает, крестя рот, и думает вовсе не о деле, а о том, как бы вздремнуть часок, другой. Но сегодня целовальнику не повезло, зря он вставал ни свет, ни заря, да коня всю дорогу гнал. Дьяк был не в настроении с утра, то ли похмельем маялся, то ли зуб не ко времени разболелся. Глава приказа топорщил бороду, хмуро изучая челобитную.

— Эк, нацарапал-то, ровно курица пьяная, еле разобрал твои каракули, — недовольно пробурчал, сунул челобитную в берестяной короб, где таких бумаг скопилось уже изрядно, и махнул рукой. — Ступай, разберемся, как время будет.

— Дык, как же это? — забеспокоился Митроха. — Ведь лиходей-то может убечь из Москвы. Его теперь бы поймать.

— А можно подумать, у меня, других делов нету, как твоего обидчика ловить?! — рассердился дьяк. — Эко, подумаешь, старосте морду набил. Не убил же! А кабы и убил? Не велика потеря! Вон, днесь цельный купеческий обоз лихие люди разграбили, народишко чуть не половину перебили, а ты мне своей бумажкой в нос тычешь. Да ладно, кабы дело было! А то один мужик другого побил. Тоже мне невидаль! А что опосля твой лиходей деньжонки прибрал, так староста сам виноват. Пошто чужого человека в дом пустил? Пошто хлеб-соль с ним делил? Поди, напились оба, да спьяну и передрались.

— А колдуна-то? Колдуна-то он освободил, — напомнил Митроха.

Дьяк задумчиво поскреб бороду и тут же, дернулся, схватившись за щеку.

«Точно — зуб, подумал целовальник, — вот же, как не повезло! Кабы знать заранее, так у бабки Телепихи отвару надо было спросить, она их горазда готовить. Пополоскал бы, боль-то и утихла, так, небось, посговорчивее бы стал».

— А ты куда смотрел? — Приказной скривился и ткнул пальцем в Митроху. — Чай государственный человек, крест целовал. А колдун — не наше дело, а церковное. Пусть они с этим разбираются. Да, ведь, обидчик-то ваш еще и иноземец. Неизвестно, кто он таков, вдруг птица важная? Сам, поди, знаешь, что иноземцы нынче в почете.

Митроха повздыхал, покивал головой, соглашаясь и с тем, что недосмотрел, и с тем, что инородцев нынешний государь не в меру привечает, да волю им дает. А сам тихонько узелок подсунул.

— Вот, не побрезгуй, Силантий Карпыч, угощеньицем. Для поправки здоровья, стало быть.

— Чего там у тебя? — дьяк брезгливо развернул тряпицу, хмыкнул, увидев курицу и бутылку наливки, заметил серебро и подобрел. — Ну, ладно. Челобитную я пока оставлю, а ты поброди по Москве, посмотри, может, встретишь своего серба, а как поймаешь — сюда приводи, тут уж разберемся, кто он таков.

— Дык, как же это… — растерялся целовальник, — как же я его спымаю? Ить он же, чертяка, сильный, что твой кабан. Он же меня в клочки порвет! Смилуйся, кормилец, не посылай на погибель лютую!

Митроха рухнул на колени, ткнулся лбом в давно немытые доски и запричитал-заскулил жалобно:

— Помилуй за ради Христа…Сгину, сгину, я, горемычный, на службе государевой… Останутся детки сиротинками… — а сам в сапог дьяка вцепился и все норовил его то ли поцеловать, то ли бородой вытереть.

— Тьфу, ты, сопля елозивая! — приказной раздраженно отпихнул Митроху разглядывая обслюнявленный сапог. — Уговорил! Там во дворе стрельцы без дела топчутся — возьми, которых хочешь. Скажи, мол, я велел, — дьяк снова схватился за щеку и махнул рукой. — Приставов свободных у меня сейчас нет, так что сам лови.

Митроха вскочил, кланяясь, выскользнул за дверь и направился во двор. Никакой радости от того, что дело благополучно разрешилось, не было — найти парня в Москве будет не просто. Москва-то город большой, народу по улицам мыкается тьма-тьмущая. А если серб в Немецкую слободу подался, так это и вовсе пропащее дело — не жаловали там стрельцов, могли и взашей выгнать.