...Либо с мечтой о смерти

Гармония и красота — единственно стоящее на нашей планете. Некий спасительный щит для человечества между собой и мировыми мерзостями, жестокостями, абсурдом. Недаром красоту исконную, природную с самых первых, еще неандертальских времен человек подкрепляет и усиливает красотой рукотворной. Чем и отличается, по большому счету, от братьев меньших. Еще и мозг не вырос как следует, и надбровные дуги по-обезьяньи круты, а усопшего осыпают цветами и долбят из песчаника тяжелобедрых венер. Два спасительных заслона от ужаса существования — Природа и Искусство, на протяжении тысяч лет верно хранили от массовых депрессий и самоубийств.

И было так до недавнего времени. Но больше уже не будет.

Двадцатый век, отошедший в недавнее прошлое, принято поминать нехорошими словами: мировые войны, геноцид, терроризм, гибнущая экология. Но, пожалуй, самая мерзкая его мета: искусство перестало быть синонимом рукотворной красоты. Теперь на месте старого доброго эстетического наслаждения вполне может быть ужас или отвращение. Можно написать книгу, читая которую впадаешь то в мизантропию, то в депрессию, и автора объявят гением, внесшим новое слово в мировую культуру, встряхнувшим ее, словно ухваченного за шкирку щенка. Можно снять кино — квинтэссенцию жестокости, ужаса, отвращения. И критики будут захлебываться слюной: «Шедевр! Прорыв в киноязыке! Глубокое проникновение в суть современной цивилизации!», и лишь отдельные честные зрители, не боящиеся прослыть ретроградами и невежами, признаются, что во время просмотра боролись с тошнотой и пересматривать шедевр вряд ли станут.

Вот потому-то я так ненавижу постмодерн.

Спасется ли красота? Вряд ли.

Первичная, божественная, губится ордой жадных и бездумных потребителей, к которым, как ни грустно, относится большая часть человечества. Вторичную, рукотворную, губят изнутри — присвоившее себя имя творцов, младших помощников демиурга, любители гнили, тления и макабра.

Первые, по крайней мере, от недомыслия. А вот вторые…

Чтобы не впасть в совсем глухую тоску, утешил себя соображением, что на мой век, такой крохотный, считаемый даже не на недели, а на дни, красоты острова хватит. А что станет с Гипербореей после, уже не увижу.

И вновь задумался на задевшую меня тему — о солипсизме.

…Вот интересно: солипсист — самый счастливый человек на свете, поскольку воздвиг себе величайший из всех возможных пьедестал: трон единственного существа во вселенной. И в то же время, самый несчастный, поскольку предельно одинок. Никого рядом — ни друга, ни мужа, ни сестры. Одни иллюзии, радужные глюки, вышитые на ткани сознания кропотливой труженицей-фантазией цветы, плоды и птицы. С кем поделиться болью? Кому поведать о сердечных ранах и разочарованиях?..

Стоп, стоп, осадил я себя, готового уже разрыдаться над печальной участью Мары. Какие раны и разочарования? Как может поранить созданный тобою же образ? Как может укусить вышитая собака, клюнуть нарисованная птица?

Но откуда же тогда живет в ней столь ярое чувство мести, столь упорное и страстное стремление уничтожить дотла душу отвергнувшего ее мужчины? (Собственный прихотливый глюк в виде негодяя-красавчика с узкими бедрами и зелеными очами, согласно ее установке?) Уничтожить существо, которое и без того, в ее представлении, не имеет бытия, нереально. Напрячь все лучшие мозги планеты, чтобы стереть в ничто ментальную прихоть, поделку воображения? Бред, полный бред.

Отчего она так мечется, эта гениальная женщина, если считает себя единственным созданием во вселенной? И с какой стати приводит в пример великого Набокова, как подобного ей солипсиста, если подобных ей, по определению, быть не может: солипсист один-одинешенек.

Нет, мне ее не понять, не стоит и пытаться. Мой разум перед такой задачей пасует. Дымится от напряжения и выключается автоматически, чтобы не перегореть.

Разгадка, видимо, в слове «сумасшедшая». Разве понятны мне мотивы шизофреника, поступки маньяка? Гений часто в родстве с безумием — мысль древняя и банальная. А что, если тот или иной вид безумия — непременный компонент гениальности? Как соль или горчица, как приправа к мясу? Эдгар По был параноиком, Достоевский эпилептиком, а Маре достался изысканный солипсизм.

Я то вставал и прохаживался по крохотному пятачку, рискуя свалиться с отвесного склона, то снова усаживался на мшистый камень и вперял глаза в океан. Непонятное волнение не давало усидеть на месте. Снова и снова пытался влезть в сознание Мары — для чего в деталях представлял ее лицо, огненные и томные семитские глаза, нервные ноздри, жадные губы, — и почувствовать, каково это: ощущать себя единственным сознающим существом в мироздании. Но не мог. Проще было влезть в шизофреническое сознание, расщепленное на две или три личности, или даже в одержимого кровью маньяка. Но один-единственный от сотворения мира и до скончания веков? Никак.

Не сотворенный, но сотворивший этот мир в своем сознании, величиной со вселенную?