...Либо с мечтой о смерти

А вот четвертый опыт опять встряхнул. Ощутимо, болезненно. Подопытной оказалась Дина, которую наши садисты приговорили испытать настоящий, неподдельный, качественный ужас. В комнатку, где наглухо заперли бедную женщину, в маленькое окошечко принялись запускать змей. Больших, маленьких, узорчатых, матовых, вплоть до огромного белесого питона. Дина металась, вжималась в стены, пронзительно верещала. Смотреть это шоу было невыносимо. Я оглянулся на Мару: гениальная исследовательница впитывала каждое движение жертвы на мониторе, сочные губы приоткрылись, иудейские очи горели. Исследовательский азарт похож на вожделение, подумалось мне. Во всяком случае, в этой незаурядной душе.

— Ради всего святого, хватит! — взмолился я. — Что вы надеетесь узнать, продолжая это изуверство?!

— Хватит так хватит, — неожиданно легко согласилась она. — Роу, на сегодня довольно.

Когда Дину выводили под руки два молодых санитара, старательно стараясь не наступать на кишащих на полу рептилий, я заметил, что на ее длинной узкой юбке расплылось темное пятно. Бедняжка. Конечно, она не может не знать, что за ней пристально наблюдают…

На обсуждении опыта я высказал Роу всё, что думал на этот счет. Благо, Мара отсутствовала и заткнуть мне рот было некому.

— Скажите, с какой целью проводятся эти издевательства над людьми, дублирующие уже проведенные эксперименты? Разве не проявились воочию, во всей полноте отрицательные эмоции во время внушенных трипов? Разве мало пожирали нас бесы, пиявки и дикие медведи? И вот: опять!..

— Вы ошибаетесь, Норди, — сухо парировал психоаналитик. — Мы не дублируем, мы рассматриваем проявление эмоций с разных сторон: мистической, психологической, эстетической, физиологической. Вам следовало бы не возмущаться, брызгая слюной, но поглубже копнуть суть вопроса.

— Не буду я ничего копать! Меня чуть не вытошнило — благодарю за изысканную фантазию, верно, долго придумывали? — но по сравнению с потерявшим семью беднягой или унижением Дины, то было лишь милой шуткой. Хоть бы извинились перед ними, господа креативщики!

— Мне не нужно никаких извинений! — испуганно запротестовала Дина. (Она переодела юбку на точно такую же, по этой причине опоздав на обсуждение на десять минут.) — Я рада оказаться полезной, хоть в чем-то. Мои неприятные переживания и рядом не стоят с грандиозностью темы, над которой нам всем повезло работать.

— Уймитесь, Норди, — недовольно пробурчал Джекоб. — А лучше подите погуляйте. Всем будет полезнее, если вы сейчас нас покинете.

Дина энергично закивала:

— И научной истине прежде всего!

— И пойду, — я резко поднялся с места. — Искупаюсь! Надеюсь, океанские волны помогут мне смыть тошноту.

Конечно, в ледяную воду я не полез. Но прибрежный ветерок охладил и слегка утихомирил. Поэтому, когда час спустя ко мне присоединился Джекоб (обсуждение на этот раз оказалось коротким), беседа потекла на значительно более низком градусе.

— Вы заметили, Джекоб, с каким лицом наблюдала Мара за рыдавшим мужчиной, за потерявшей лицо Диной? Ноздри дрожат, пальцы вибрируют, словно у охотящейся крупной кошки.

— Охота за истиной — увлекательное занятие, братец вы мой.

— Какое отношение имеют эмоции к аннигиляции души?

— Никакого. Мара занимается несколькими проблемами одновременно. Эмоции, точнее, техника управления ими — ее любимый конек. Чистые, беспримесные эмоции — словно краски радуги или ноты. Семь красок, семь нот, семь основных эмоций.

— Какая седьмая? — спросил я, перебрав в уме все известные (страх, гнев, горе, отвращение, радость, удивление).

— Седьмую она надеется создать, синтезировать.

— Ну, и занималась бы только эмоциями. Нет, подавай ей аннигиляцию! Познать истину — для того чтобы управлять, унижать, уничтожать. Неужели ее одаренность, ладно, пусть даже гениальность, дают на это право?

— Вопрос вопросов! — Русский коротко рассмеялся. — «Тварь ли я дрожащая, или право имею?»

— Что, простите?

— Все забываю, что вы не знакомы с великой русской литературой. (В отличие от умницы-Юдит.) Хотя Достоевский, батенька, принадлежит уже мировой культуре.

Я промолчал. Не дождавшись сокрушенных междометий, Джекоб продолжил:

— Этим вопросом писатель задается в своем романе «Преступление и наказание». Главный герой, студент, умница и благородное сердце, размышляет, вправе ли он убить никчемную и злую старушонку-процентщицу, чтобы на ее деньги потом сотворить много добра.

— И как решает этот вопрос писатель?

— Однозначно: нет. Никто не вправе отнимать жизнь, даже у столь презренных и бесполезных существ.

— Книгу я не читал, но об этой дилемме наслышан. Судя по вашей интонации и лукавому выражению глаз, вы не согласны со своим национальным, простите, общемировым гением?

Джекоб покосился на меня, пытаясь определить, содержится ли в вопросе ирония, или одно простодушное любопытство.

— Не согласен. Встречаются и имеющие право. Но это не полководцы вроде Наполеона или Александра Великого, и даже не гении вроде самого Федора Михайловича.

— А кто же?