...Либо с мечтой о смерти

— Да. Молодой человек так и сделал. Он очень спешил к возлюбленной с вырванным сердцем в руках, споткнулся на бегу и упал. И материнское сердце спросило…

— «Ты не ушибся, сынок?» Прежде эта история меня возмущала, отторгала. Но не теперь. Да, вы правы: так любят матери. Но я и был ей матерью — как и отцом, братом, подружкой. Как-то она заметила с легким недоумением и обидой, что я никогда не называю ее «дочка», «доченька». Но это объясняется просто: она намного больше, чем дочь. Она — душа моя, суть. Я и по имени-то называл ее редко. Чаще домашними прозвищами, менявшимися год от года. Она словно проходила различные стадии, начиная с рождения. В младенчестве была Рыбой, Рыбкой. Неведомое существо с мудрыми и горькими глазами, приплывшее на мой зов, таящее знания о таинственных подводных глубинах. Когда уставал от ее ночных воплей и прожорливости, называл Личинкой Короеда. От года до трех, когда глубоководная таинственность пропала, наступила банальная и слащавая стадия Заи, Заюшки: трогательная припухлость щек, тепло дыхания, розовое, чуть оттопыренное ушко. В шесть мы прочли Толкина, и родилось новое прозвище: Помесь Эльфа и Орка. То было следствие стремительно развившегося упрямства и повышенной любви к свободе во всех ее проявлениях. Это прозвище ей не нравилось, но задержалось надолго, пока на тринадцатом году она не стала превращаться в девушку. Покрасила волосы в медно-рыжий цвет, и я стал звать ее Суламифью. Юная Суламифь в ожидании своего Соломона. Эта стадия была самой короткой. Суламифь превратилась в искательницу эротических приключений, в веселую и милую шлюшку. Стала Исчадьем — не для всех, разумеется, лишь для меня. Чем-то жгучим и темным, что вытягивает силы, энергию, радость жизни, что крепко вцепилось в душу и тащит ее прямиком в ад.

— Она удивительная девочка.

— Да. Удивительная. Единственная в своем роде. Соответственно с проходимыми стадиями и прозвищами, у нее менялся цвет глаз. Голубые в младенчестве, затем серые, потом прибавилось зелени и охры. У Суламифи были светло-карие, как и полагается. А потом ушли в прозрачную желтизну: как светлое пиво, как виски. Как чифирь.

— Чифирь темно-коричневый.

— Вы пробовали? Возможно, но дело не столько в цвете — они такие же горькие. И хмельные. Два желтых омута, два провала в Суффетх.

— Куда?

— Самый нижний мир, согласно мистику Даниилу Андрееву, которого так любит цитировать наш доктор Роу. Кладбище грешных душ.

— Вы слишком суровы. Вовсе не такие тяжкие у нее грехи. Не убийца, не растлитель, не воровка.

— Не тяжкие? Мне кажется, самый страшный грех — не убить человека, а погрузить его в такое отчаянье, где он непрерывно, и днем и ночью молит Бога послать ему смерть. Знаете, наряду с ненавистью и бешенством, порой я испытывал к ней пронзительную жалость. Если законы кармы и впрямь работают, ее следующая жизнь будет воистину ужасной. Разве нет?

Юдит неопределенно пожала плечами. Лицо ее было грустным и растерянным.

— Я уже говорил, она уходила из дома каждые полтора-два месяца. Отчаянье охватывало на третий день. Обычно я медленно напивался — но хмель меня не брал, глядел на огонь свечи и разговаривал с ней. «Пожалуйста, дай мне знать, что ты жива. Позвони, напиши. Приди. Если не жива — тоже дай знать! Приди, намекни, я не испугаюсь — в каком бы ты ни была виде. Но разве я не почувствую, случись с тобой что-то страшное? Конечно, да. Конечно, нет: я бревно, тупая толстокожая скотина. Я хочу, чтобы ты вернулась. А если ты там, я тоже хочу туда. Возьми двадцать лет моей жизни, только приди сейчас… Тебе суждены жуткие, нечеловеческие страдания — за то, что вытворяешь со мной теперь. Ради себя самой, вернись!.. Разве бывает такое полное, нечеловеческое одиночество? Если бы в тонком мире было хоть одно сострадательное существо, ночью у меня остановилось бы сердце. Но оно не остановится. Я проснусь с сознанием: тебя нет».

Юдит прерывисто вздохнула и потерла плечи, словно ее знобило. Отвернулась. Неужто плачет? Что же я наделал…

— Что я наделал, Юдит! Простите великодушно. Мы договаривались, что вы зевнете, когда мой рассказа наскучит, но, кажется, вышло еще хуже.

— Нет-нет, рассказывайте! Вы не можете сейчас все прервать, вы просто обязаны досказать до конца.