...Либо с мечтой о смерти

Даже просто перечислять, чем ее пытали, долго. В юности в этнографической экспедиции в Иране ее укусил скорпион. В шею, возле сонной артерии, после чего она ни дня не чувствовала себя здоровой. Там же она едва не утонула в горной речке. А в заштатном городишке на краю пустыни однажды ночью досталась на растерзание мутноглазой местной шпане, человек в восемь. Два месяца простой клиники и месяц психушки. Тело ее всё в шрамах, душа же — открытая рана. Было очень больно, что стихи не печатали (два-три в провинциальных журналах за всю жизнь) — слишком не похожи на всё пишущееся и печатающееся. После каждого отказа из издательств она проваливалась в депрессию.

Но главная мука — любовь длиной в семнадцать лет к человеку, оставившему ее после трехлетнего романа, к усталой пресытившейся знаменитости, мастеру по выпечке бестселлеров в жанре фэнтези. Ему посвящались стихи, и само желание быть изданной и прославиться питалось мечтой стать с ним, известным и маститым, вровень. Он был сердцевиной всех снов, то болезненных, то фантастических, и движущей силой большинства дневных поступков, и темой почти всех разговоров.

Она не видела его после разрыва долгих тринадцать лет. Ее письма и телефонные звонки оставались без ответа. И вдруг встретила на какой-то выставке в галерее. Бросилась к нему в счастливой надежде, но он… не узнал. Или притворился? Она шла за ним, что-то лепеча, плача, а он брезгливо отмахивался. А потом, потеряв терпение, остановился и грязно выругался. Она вернулась домой и в течение ближайших двух дней сошла с ума.

Сам момент перехода из порядка в хаос, из кристаллической решетки рассудка в бесформенное месиво паники, боли и ужаса совершился на моих глазах. (Нет, конечно, прочным ее рассудок не был и до того, Джун периодически ложилась в клинику неврозов, но неврастения и депрессия — совсем не то, что психоз.) В гостях у нее сидел знакомый юный бард из Испании (у нее была масса друзей и все значительно моложе), он угощал сухим вином и пел под гитару, и все было славно, но когда бард ушел, ее стало мутить, и она сказала, что тот подсыпал ей в бокал яд. Мы, оставшиеся, смеялись и шутили, но попрощались вскоре после барда и с неприятным осадком. На следующий день она вызвала меня к себе, срочно, и принялась уверять, что испанец отравил ее по заданию секретных служб, и ее любимого заставили порвать с ней секретные службы, так как когда-то он работал на них, а потом попытался порвать, но они не отпускают. А дальше — понеслось еще страшнее и немыслимее…

В ее возрасте, сказал психиатр, такие вещи необратимы.

Сын, бездушный балбес и наркоман, отправил ее в психушку для бедных, не пожелав тратиться. (Надо сказать, отношения у них были ужасные — еще одна пытка судьбы.) А там во время очередной истерики ей вкололи чересчур сильное средство, отчего отказали почки, и она умерла. Отмучалась. В сорок восемь лет.

За что? — нелепый вопрос, так как задать его некому.

Но все-таки! — что она делала такого страшного в прошлой жизни? Расчленяла живьем маленьких детей и кормила ими аквариумных рыбок?.. Но ведь тогда сейчас, в этой жизни, у нее были бы иные глаза. Иные стихи.

А мой первый бой-френд, мой Джеки Лири? Мне было семнадцать, и я писала о нем в дневнике: «Это Лири, это чудо лесное, болотное, полное светло-зеленого смеха…», будучи влюбленной до сумасшествия, заполненной им по самые брови. Уличный музыкант, хиппи, сказочник. Его песенки были прозрачно-цветными, как стеклышки калейдоскопа, легкими и удивительными, и сам он был удивительный, рассыпчатый, легкий, словно птичьи кости, созданные для полета.

От него я впервые услышала: «Бог есть. Стоит открыть любой учебник биологии, чтобы убедиться: Бог есть. Стоит внимательно рассмотреть бабочку или улитку». И он действительно любил их рассматривать: бабочек, улиток, маленьких крабов — внимательно и чутко, и что-то ласково рассказывал им при этом.

Джеки Лири, сказочник и балабол, жуир с соломенными волосами, душа тусовки… Ему было двадцать два, когда какие-то подонки избили его бейсбольными битами. Просто так: не понравилась песенка или внешний вид. Сломали ребра, отбили почки, проломили голову. Он выжил, но стал «овощем»: мутные глаза, слюнка из уголка рта, мычание. Уже не поет и не рассматривает бабочек. Кому помешали — из тех, вышестоящих, вершащих судьбы — его песенки, его сказки?..

«Жила-была корова, которая смеется. Всё время смеется!» — такую сказочку как-то наболтал он мне, когда я валялась в тоске и ангине, особенно мучительными в пору поздней весны.

«- А это почему, почем-м-м-у-у-у? — спрашивали у нее другие коровы.

— Но зачему, зачем-м-му-у-у?! — спрашивали быки.

— Ха-ха-ха! — смеялась в ответ корова. — И-ха-ха-ха-ха!

— Зачэ-э-э-эм? — спрашивали хором бараны.

— Захрюмпапа? — спрашивали свиньи на своем особом языке. — Это нехрюмпо! Это рох, рох, рох!..

— И-ха-ха-ха-ха! — смеялась корова, прислонясь к забору.

Просто все были такими смешными-смешными-смешными! И другие коровы, и быки, и бараны, и даже свиньи!

Посмотришь на них — и сразу начинаешь смеяться».