Личная жизнь женщины-кошки

– Фая! Фаечка, ты тут? Что происходит? В чем бы вы ее ни обвиняли, она ни в чем не виновата! – Серафимович подскочил и тут же отступил, поставленный в тупик этим самым животом.

– Вы кто? Адвокат? Не адвокат? Так, пожалуйста, остановитесь. Вы не можете присутствовать при допросе.

– Допрос? – ахнула Лиза, и я заметила, как ее глаза распахнулись в неподдельном ужасе. – Что случилось?

– Ты новости смотрела? – бросила я, и она помотала головой. Еще бы, зачем смотреть новости, когда есть сериалы!

– Я требую прекратить обмениваться сообщениями. Пожалуйста, покиньте помещение… э-э…

– Елизавета Павловна Тушакова, – бросила Серафимовичу сестра, но прозвучало это так, словно она его обвиняет в предательстве Родины.

– Елизавета Павловна, подождите в коридоре.

– Подождать чего? – спросила сестра.

– Окончания допроса. Оформления документов.

– Каких документов?

Я заметила, как губы Лизы дрогнули. В любой другой день я бы вскочила и принялась защищать ее и оберегать, но не сегодня. Сегодня я с удовольствием присоединилась к ней, и мы принялись вместе рыдать в кабинете следователя Серафимовича.

– Ничего, ничего. Я даже не представляю, где его брать, этого адвоката. А какого тебе надо?

– Уголовного, – всхлипывала я. Серафимович, раздавленный нашей женской солидарностью и частичной беременностью, махнул рукой и не мешал нам больше «обмениваться сообщениями», которые, впрочем, по большей части были бессмысленными. Затем Лизавета все же покинула кабинет, предварительно тоже, о господи, сдав отпечатки пальцев. Она была не обязана этого делать, но на предложение Серафимовича она вскочила, гордо подняла голову, расправила плечи и протянула ему обе руки.

– Делайте, что хотите!

Позже я слышала, как в коридоре моя сестричка «доставала» Серафимовича попытками доказать ему, что «Фаечка не могла» и это все «ерунда какая-то, все разъяснится», и под конец начала просить отпустить меня домой. Судя по тому, с каким злым лицом Серафимович вернулся в кабинет, отпускать меня домой никто не собирался.

– Фаина Павловна Ромашина, – сухо отчеканил он. – Вы задерживаетесь на сорок восемь часов для вынесения обвинения. Вам понятно?

– Да, понятно, – тихо ответила я. Я хотела было снова заплакать, но оказалось, что у меня уже не было слез. Дальше все напоминало дурной сон. На меня надели наручники и повели к выходу из здания. Весь этот путь: коридор – лестница – коридор – еще один коридор – несколько поворотов – рядом со мной молча шла побелевшая Лизавета. Я прокляла себя за то, что не позвонила Игорю вместо нее. Я не помнила его номер наизусть. Я не была уверена, что теперь, когда я подозреваемая в такой жути, он станет иметь со мной дело.

– Что мне делать? Что сделать? – спросила Лиза, когда мы стояли у дверей.

– Позвони Игорю! – ответила я – Может, он что посоветует.

– Да-да, я позвоню! – крикнула Лизавета, и двери раскрылись. Все было как в кино, только хуже. Когда меня выводили в наручниках, у Лизаветы чуть не начались преждевременные роды. Мое восшествие на Голгофу, в какую-то квадратненькую полицейскую машинку с решетками везде и всюду, снимали журналисты. Они даже попытались взять у меня интервью. Журналисты кричали:

– Зачем вы это сделали?

– Что вы использовали?

– Как так можно?

Они меня уже осудили и приговорили, и я знала, что вся эта чушь немедленно пойдет в эфир. И мама узнает. Эта мысль была отчего-то самой ужасной. Плевать, если бы меня посадили хоть на десять лет, хотя, конечно, нет, не плевать, но мама! Что она подумает? Как будет плакать одна, как запрется дома, чтобы не отвечать на вопросы своих подружек по йоге. Я вроде ничего не сделала, но отчего-то в моей голове звучало:

Как ты могла!

В машине рядом со мной осталась сидеть молчаливая женщина в форме. Она скучала, для нее все происходящее было обыденным и серым. «Какая скука, безмозглая дура из офиса дошла до ручки и вместо того, чтобы уволиться к чертовой матери и уехать на Алтай за просветлением, отравила половину офиса какой-то дрянью и теперь едет просветляться в места, куда менее приятные, чем Алтай». Я сидела на скамеечке: наручник крепко держал меня, его пристегнули к какой-то трубке, я подпрыгивала на кочках, иногда, если кочка была слишком глубокой, руку резало болью, но не слишком сильной. И вот странно, я не думала ни о чем: ни о том, как спастись, ни о том, что же произошло и как я могла сделать такое и даже не помнить об этом. Я думала про себя: «Поехали-поехали в лес за орехами, орехами калеными, Вовке даренными, по кочкам, по кочкам…» Когда еще я увижу Вовку.

– Выходим, подозреваемая! – сказала мне вдруг женщина в форме. Я очнулась, огляделась и поняла, что машина остановилась. Я так забылась и ушла в себя, что не заметила этого. Мы находились во внутреннем дворе напротив серого, обклеенного на новомодный манер плиткой здания. Женщина в форме посмотрела на меня и неожиданно пробормотала: – Это хороший изолятор, тут нормально.