Личное

— Да. Вот именно. Это мой подход. Это очень сильно сокращает длительность работы. Например 12—20—36 встреч — это меньше года ощутимо. Но набранных часов — это как за 3—4 года. Или марафон. Работаешь 60 часов. Очень напряженной работы. Вот ты вкладываешь год работы по сути в три-четыре дня. Четыре дня, для исторического процесса личностного созревания — нисколько. Это мгновение. Ни для семьи, ни для окружения. Три дня — невидимый срок. А изменения — пиковые и взрывные. И дальше человек вышел в текущее состояние, из состояния «жидкого асфальта», и получил свободу движения, свободу реорганизации, переконструирования, перемещения. Вот у человека под сердцем лежал камень, и лежал там много лет. И никуда его не деть. И когда эта ситуация стала текучей — он может с этим что-то сделать в течении какого-то времени. Он проходит этот этап пластичности, и оказывается выброшенным в свою повседневную среду его социального окружения.

— Мне интересно, и что дальше?

— А дальше он пластичен. Окружение его тянет назад, потому что он причиняет боль своими изменениями. А он тянет вперед. Потому что у него есть ценность этого нового. И где-то между первым и вторым находится дорога, в которой он может выстроить новую стабильность, новую устойчивость на новом уровне. Наша жизнь, жизнь систем — она идет в два сменяющих друг друга процессах. Кризис и освоение новой территории.

— Развитие и сохранение.

— Скачок и сохранение скачка. Ребенок, который зачался, 9 месяцев осваивает это изобилие крови, кислорода, пространства. Он его осваивает жадно, сытно и получает массу удовольствия от этого дела. Потом в какой-то момент он подходит к кризису. Давление невыносимое, воздуха мало, еды мало, больно. Потом начинаются потуги. И куда? Сквозь пол? Вот кризис. Так наша жизнь — освоение до полного выедания. Вот есть еще парочка листиков на вершине деревьев, и каждый листик тебе дается все дороже и дороже. Жить так еще можно, но с каждой минутой все труднее и дороже. Ты подходишь каждый день к краю, где снег до горизонта, снежное поле. И у тебя за спиной дети, семья и работа, и выходить с ними туда глупо, на снег, а тут вот листики есть. И как бы становится все голоднее, все ноют и орут, но и на снег не хотят, листики уже не хотят, лезть на дерево не хотят, ничего не хотят. И воют и достают тебя. Вот это момент кризиса.

— Вы проводник через кризис, получается? Или вы создаете кризис?

— Я не создаю. Кризис же есть. Не я его придумал. Я его опредмечиваю. Да, я проводник в кризис. Наверное, это верное понятие меня.

— Как Моисей.

— Да. Тот же случай. На самом деле кризис ли это? Каждый день у тебя есть сколько хочешь мяса, сколько хочешь хлеба, не надо думать о завтрашнем дне. Мы сейчас говорим, что они ходили по пустыне. Они конечно ходили по пустыне, но непонятно зачем и куда. Каждый день, не думая о завтрашнем дне. Учись молиться, учись жить не рабом, учись жить свободным человеком — все, что от тебя требуется. Скучно по одной пустыне ходить 40 лет. Тем более там километров 300 этот кусочек. И ходить 40 лет по этому кусочку, не находя выхода — скучно.

— Зато сытно.

— Сытно — да. Надежно и хорошо. А когда им надоело ходить, они опять почувствовали, что, блин, достало. Опять новый кризис, война.

— А если бы вы не занимались психотерапией, то чем бы занимались?

— Хороший вопрос. Я считаю себя очень счастливым человеком. А моя жена считает себя глубоко несчастным, из-за своей разносторонней одаренности. И я думаю, что, небось, и вы все глубоко несчастные люди, потому что у вас, наверное миллион разных талантов. У тебя сколько талантов? Дохера? А у тебя — чуть больше? А у тебя?

— (А. Некрасов) У меня один.

— О! Вот! Еще один счастливый человек. Потому что когда их два — это уже проблема. Моя жена рисует, и при этом она блестящий психолог, работала в клинике. Самая лучшая в мире мать и жена. Когда я женился, она сказала, что выйдет замуж за меня только, чтобы можно было делать, что хочется. Сказала: «Не люблю людей, но с тобой можно ограничиться небольшим их количеством».

— Узнаю психологов.

— (И. Окунева) И что получилось?

— С тех пор я ее умолял вместе со мной поработать. А она всегда спрашивала — зачем? Я ей объяснял, что надо, что у меня трудная семейная терапия, что мне нужен котерапевт. Что это наш общий кусок хлеба. Кусок хлеба общий, вот его и зарабатывай. «Тебе говорили, что „труд освобождает?“ Так вот, вперед, арбайтен». А она — то делала куколок, то детей рожала, теперь она рисует. Я не удивлюсь, если завтра она перестанет рисовать и возьмется за что-то другое. Она рисует только потому, что ей негде поставить гончарный круг, чтобы заняться лепкой.