Личное дело (сборник)

Конраду Эткинд посвящает целую главу, в которой сопоставляет «Сердце тьмы» и «Очарованного странника», Чарльза Марлоу и Ивана Флягина, конголезскую сельву, в которой оказывается англичанин, и среднеазиатские степи, куда заносит русского, устье Темзы, где на пришвартованной яхте друзья слушают рассказ о непостижимом Куртце, и Ладожское озеро с идущим на Соловки пароходом, пассажиры которого внимают автобиографической повести, в которую мало кому верится. По Эткинду, произведение Лескова – такой же документ внутренней колонизации, как повесть Конрада – внешней. Это, безусловно, важное исследование, и мы надеемся, что со временем в этом ракурсе будет рассмотрен и русский фольклор, и устные традиции коренных народов от Кавказа до Чукотки. Однако какими бы убедительными ни были аргументы, сам Конрад, вероятно, отнесся бы к подобным интерпретациям без энтузиазма. «Теория, – писал он своему другу и редактору Гарнетту, – каменная плита на могиле истины». Всякая натяжка, встраивание, упрощение, экстраполяция представлялись ему насилием над правдой, как и любое продиктованное политической или литературоведческой теорией толкование его текстов. И все же подтверждения постколониальных тезисов легко обнаруживаются на страницах его произведений, в том числе и тех, что впервые публикуются в этом сборнике. Во времена, когда превосходство одной нации над другими имело вполне общепринятое «научное» обоснование, Конрад проявляет поистине удивительную непредвзятость, которая среди прочего объясняется его многосторонним опытом. Впрочем, тот же многосторонний опыт питает и единственный национальный предрассудок, в котором можно заподозрить Конрада, – и предрассудок этот напрямую касается нас.

Конрад и Россия

Как ни печально, приходится признать: Джозеф Конрад не любил России. Не любил отчетливо, артикулировано, активно. Ни грандиозность проекта, ни жертвенность, ни масштаб личностей, его воплощающих, не впечатляли его, как не впечатляло бывшее в ту пору на небывалом подъеме русское искусство. Во всех победах России он видел торжество грубой, бессмысленной силы, во всех поражениях – естественный исход в отсутствие здравых устремлений и морального стержня.

Его первым развернутым высказыванием на эту тему стала статья «Самодержавие и война», вошедшая в сборник «Заметки о жизни и литературе». Поводом для статьи послужили неудачи России в войне с Японией. Конрад стремится развеять миф о всемогуществе русского оружия и предсказать скорый конец самому самодержавию. Базовой метафорой для текста (который еще предстоит перевести) служит высказывание Бисмарка. Князь провел в Петербурге три года (1859–1861) в качестве посла Пруссии и дал стране такое определение: «La Russie, c’est le néant» [71]. Это, вероятно, апокриф, поскольку большинство ссылок на афоризм ведут к конрадовским же текстам. Мастер амбивалентности в прозе, в публицистике Конрад предпочитает однозначность и на протяжении довольно пространного текста бьет в одну и ту же точку, находя сотни подтверждений основным тезисам: самодержавная Россия – это «персонаж из ночного кошмара, восседающий на троне из страха и подавления», ее военная мощь – призрак, который, наконец, изгнали японцы, самодержавие – историческое зло, исправить которое может только могила. Приведем для наглядности несколько цитат.

«Впервые западный мир получил возможность заглянуть столь глубоко в черную бездну, разделяющую бездушное самодержавие, которое претендует и даже мнит себя арбитром Европы, и душу народа, который оно держит в голоде и невежестве. Это и есть основной урок этой войны, незабываемый и наглядный».

«Даже на кровавой заре своего существования Россия дышала воздухом деспотизма, от самого верха до самого низа своей организации она пропитана темным произволом. Отсюда ее непроницаемость для того подлинного, что содержится в западной мысли. Пересекая границы России, западная мысль попадает под чары самодержавия и становится пагубной пародией на самое себя».

«Говорят, что время для реформ в России прошло. Это лишь поверхностный взгляд на более фундаментальную истину: за всю историю человечества в России не было и не могло быть подходящего времени для реформ. Продуманный план реформ несовместим со слепым абсолютизмом; а в России не было даже того перепутья, к которому приверженцы пусть увядающей, но осознанной традиции могли бы, после вековых блужданий, вернуться, чтобы выбрать другую дорогу. <…> Для самодержавия Святой Руси существует только один способ реформации – самоубийство».