Личное дело (сборник)

«В самих ошибках и злоупотреблениях европейских монархий содержатся зерна мудрости. У них есть прошлое и будущее, в них есть человечность. Русское самодержавие ничему не наследует; у него нет исторического прошлого, как нет и надежды на историческое будущее. Оно может только закончиться. Ни усердные исследования, ни умопомрачительная благожелательность не помогут представить русское самодержавие как период развития, через который общество и государство должны пройти на пути к полному осознанию своего предназначения».

«Главный государственный секрет этой империи, которую князь Бисмарк имел прозорливость и мужество назвать le néant, – это умение выкорчевывать всякую осмысленную надежду. Поэтому употреблять по отношению к России слово „эволюция“, которое и есть суть выражение наивысшей осмысленной надежды, – было бы грубой лестью. В могиле не может быть эволюции. Другое, куда менее научное понятие все чаще используется в связи с будущим России, слово неоднозначное, вызывающее и ужас, и надежду, и слово это – „революция“».

«В каком бы восстании не нашло свой конец российское самодержавие, эта революция не преподнесет человечеству полезного морального урока. Это может быть только восстание рабов. Весьма трагическое обстоятельство, но единственное, что можно пожелать народу, который не знает ни закона, ни порядка, ни справедливости, ни права, ни правды о себе, ни об остальном мире, не знает ничего, кроме капризов своих безответственных хозяев, – это чтобы в приближающуюся тяжелую годину он нашел себе если не организатора или законодателя, мудростью сравнимого с Ликургом или Солоном, то хотя бы энергию и силу отчаяния в еще неизвестном нам Спартаке».

Это, конечно, кривое, но все же зеркало, в котором и век спустя угадываются знакомые черты. Оставив за скобками личные мотивы, питавшие столь непримиримую позицию (которых было предостаточно [72]), попробуем разобраться, почему объяснимая ненависть к России как политическому субъекту сочеталась у Конрада с неприятием всего русского вообще и ключевой фигуры нашей литературы Ф.М. Достоевского в частности.

На литературную арену Конрада вывел Эдвард Гарнетт – редактор, рецензент издательства, важный в Лондоне человек, который одобрил к печати первый роман недавно сошедшего на берег моряка. Гарнетт и Конрад остались друзьями на всю жизнь. Жена Гарнетта – Констанс – переводчица, открывшая англоязычному читателю Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова, Достоевского. Любовь к русской культуре ей привили друзья мужа Волховский и Степняк, эмигранты-революционеры, литераторы, учредители «Общества друзей русской свободы» – организации, которая отвечала за связи русского революционного подполья с либеральной общественностью Запада. Волховский, который бежал из сибирской ссылки через Америку, давал ей уроки русского, а Степняк, заколовший в Петербурге главу Третьего отделения генерала Мезенцева, стал редактором ее переводов. Это были люди ближнего круга, нередко упоминаемые в письмах самим Конрадом в таком, например, контексте: «Твои слова взорвались во мне, как бочки в пороховом погребе. Во всей вселенной только у взрыва бывают такие продолжительные последствия. Он оставляет по себе хаос, воспоминания, свободное место, пространство для движения. Спроси у своих друзей-нигилистов. Однако на куски меня все ж не разнесло. Я как русская государственная машина: чтобы изменить меня, понадобится не один, но многого запалов. Надеюсь, этим ты не ограничишься, собственная личность тяготит меня неимоверно».