Личное дело.Три дня и вся жизнь

На мой недоуменный вопрос, чем я его прогневил, он пояснял, что якобы моей неоткровенностью. По его словам, мои ответы слишком обтекаемы, дипломатичны, мало названо фамилий. Только из желания сделать мне добро он настоятельно советовал привести побольше «фактуры» и подумать о себе, так как «другие поступают именно таким образом».

Особенно «тонкую» работу он проводил со мной накануне предъявления постановления о привлечении меня в качестве обвиняемого.

Руководство следствия заинтересовано в том, «доверительно» говорил он мне, чтобы обвиняемые по делу ГКЧП не признали себя виновными. В этом случае они покажут себя в невыгодном свете — совершили преступление и не признаются, чем вынудят ужесточить (?!) позицию обвинения.

Когда же я не признал себя виновным, он порекомендовал мне признать свою вину частично. «Выиграете в глазах людей», — заметил он.

Как-то я спросил у него, на чем основано предъявление мне обвинения по пункту, в котором утверждается, что я совершил противоправные действия из-за угрозы своему личному благополучию.

Он откровенно признал, что не может объяснить, так как пункт был вписан не им, а какой-то «аналитической» группой.

Было одно обстоятельство, которое, как мне кажется, отрицательно сказывалось на исполнении следователями своих служебных обязанностей.

В связи с кончиной Союза сворачивала свою деятельность союзная прокуратура. Остро встал вопрос о трудоустройстве ее сотрудников. Повисла в воздухе и судьба моего следователя. Он был весьма расстроен ситуацией, ведь до пенсии ему оставалось всего два года, и, когда ему поручили вести дело бывшего председателя КГБ СССР, он расценил это как хороший шанс. Очень боялся осложнений с адвокатом и, разумеется, с подследственным, так как отвод от работы со мной мог отразиться на прохождении им дальнейшей службы.

Как-то он пришел на допрос весь сияющий, со словами «Владимир Александрович, можете меня поздравить. Я зачислен на работу в Российскую прокуратуру». Я, конечно поздравил его, пожелал успехов, а конкретно — объективности по делу, не упустил также возможности немного съязвить, спросив у него, нет ли в этом событии моей заслуги.

После снятия с нас обвинения в измене Родине у следователя чувствовалась, как мне показалось, какая-то растерянность, неловкость, ведь именно на этом фокусировалось многое. Что касается заговора с целью захвата власти, к которой мы не стремились, то здесь следствие так и не смогло включить в обвинение конкретную аргументацию.

У меня сложилось впечатление, что в ноябре — декабре 1991 года следствие вдруг здорово заспешило. Торопливость чувствовалась во всем. Подгоняли с показаниями по предъявленному обвинению, в отличие от недавнего довольствовались краткими показаниями, работали почти каждый день.

И еще одно — в отношении подследственных проявлялось больше внимания и предупредительности. В частности, просьбы об очередных свиданиях удовлетворялись незамедлительно.

Думаю, причиной этого явилось то, что в печати появился ряд публикаций, в которых поднимался вопрос о судебной перспективе дела ГКЧП. Следователь с интересом и беспокойством следил за сообщениями на этот счет, как-то даже заметил, что, мол, некоторые в следственной группе поговаривают о статье 5 УПК РСФСР, предусматривающей прекращение уголовного дела вследствие изменившейся обстановки.

15 января 1992 года третий следователь объявил мне об окончании следствия и фактически со мной распрощался. Он не скрывал радости по поводу прекращения работы по делу, сказал, что не испытывал желания в нем участвовать, в том числе и по соображениям морального плана. А в общем-то я был для него всего лишь субъектом в деле по исследуемому составу преступления; служба, профессия делают свое дело.

Он наверняка переживал, как пойдет дело в суде, то есть как будет оценена его работа. Вряд ли он верил в то, что перед ним изменник Родины.

Я же иногда думал о том, что он в КПСС состоял 31 год, я — 49 лет. Три месяца мы находились друг против друга: следователь и обвиняемый. Оба мы были за Союз, переживали его развал, знали, что история нам не простит, и тем не менее находились по разные стороны закона, потому что какая-то сила не позволяла нам быть вместе и спасать Отчизну.

В январе 1992 года началась изнуряющая процедура ознакомления с материалами дела. 125 томов! Каждый приблизительно по 300 страниц. Не все они равнозначны, не все материалы следовало скрупулезно читать. Однако большую часть, даже, пожалуй, подавляющую, нужно было изучить внимательно.

Каких-то особых, принципиально новых открытий материалы не содержали, однако ярко высвечивали облик некоторых лиц, которые под влиянием конъюнктурных соображений или из-за трусости в августе 1991 года или вскоре после него давали показания, порочащие отдельных обвиняемых, представляя себя как борцов за демократию, решительно выступивших против «путчистов» и готовых в случае необходимости совершить геройские поступки в защиту дела демократии.

Однако таких было немного, можно сказать, единицы.