Личное счастье

Изюмка подождала. Потом слезла с постели, отодвинула тоненький засов на белой двери и в одной рубашонке вышла в сад. Дверь тихо закрылась за ней. Изюмка спустилась со ступенек, шагнула в прохладную росистую траву и пошла. Сад был совсем не такой, как днем: он был гораздо больше, и кусты были гуще, и деревья выше. Изюмка поежилась, остановилась, оглянулась кругом. Какие-то высокие цветы, будто свечки, сумеречно белели в темной траве, и легкие тени мелькали около них.

– Летают! – прошептала Изюмка и побежала к цветам, путаясь в мокрой траве.

Ночные любки, окруженные своим тонким ароматом, сияли, пронизанные лунным светом. Белая дрема распустила кружевные колокольчики над заснувшей кашкой. А дальше, под кустами, светились еще какие-то высокие белые цветы, похожие на маленькие серебристые облачка, осевшие на темную траву.

Бесшумная таинственная жизнь трепетала в ночи. Вот кто-то подлетел к белой дреме. Изюмка насторожилась, у нее застучало сердце. Это они! Эльфы!

Но это были большие ночные бабочки, светло-серые и темные, пушистые, как бархат.

«Тут очень маленькие цветки», – подумала Изюмка.

И побежала на луговинку, где, словно пригасший костер, поднималась большая клумба. Цветы спали. Они стояли неподвижно, осыпанные росой. И над ними тоже кружились бабочки.

Но бабочки ли это? Может, это и есть те маленькие человечки с крылышками, у которых осталась жить Дюймовочка?

Изюмка попыталась поймать одну из этих летающих теней, но мешали мокрые листья и высокие стебли цветов. А вдали, за клумбой, сияла под луной росистая полянка, и белые цветы, разбежавшись по всей полянке, весело справляли свой безмолвный ночной праздник. Вот там-то можно погоняться за бабочками и за эльфами!

Изюмка озябла, мокрая от росы рубашонка прилипала к ногам. Но все-таки она обогнула клумбу и побежала на полянку.

В это время издалека до нее долетел зовущий испуганный голос:

– Катя, ау! Катя, где ты? Изюмка, ау!

Это няня Наташа хватилась Изюмки. Ну, вот теперь она всех эльфов распугает и уведет Изюмку в дом. Изюмка, не откликаясь, побежала в кусты. Густая ветка осыпала ее дождем. Изюмка, съежившись, остановилась. А когда хотела повернуть обратно, оказалось, что ее окружила крапива. Крапива вдруг встала со всех сторон и не выпускала Изюмку.

А голос то приближался, то уходил в чащу. Дом стоял темный, окруженный деревьями, совсем незнакомый, таинственный дом. Но вот в нем вспыхнули окна, замелькали люди. И уже несколько голосов зазвучало в саду. И совсем близко, из-за густого широкого куста, позвал Изюмку милый негромкий голос Полины Аркадьевны:

– Изюмка, отзовись!

– Вот я! – дрожа от холода, отозвалась Изюмка.

И тут же теплые руки подхватили ее.

ТЕЛЕГРАММА

В большом заводском клубе не пустовало ни одного места. Кому не хватило стульев, стояли у стен. В зале дышала та добрая, веселая атмосфера, которая бывает, когда зрители смотрят игру своих любимых актеров. Легкие шепотки пробегали в темноте по рядам, светились улыбки, а то вдруг рассыпался смех и шумели аплодисменты.

А на сцене и в самом деле были любимые актеры. Среди елок и берез по зеленой травке бегал-катался румяный Колобок с круглыми озорными глазами и улыбкой до ушей. Когда он в первый раз выкатился на сцену, зрители дружно рассмеялись:

– Ух ты, веселый какой!

– По амбару метен, а ничего себе, упитанный!

– Это чей же?

– Стрешнева сынок!

– Эй, Колобок, а ты что-то прихрамываешь! Смотри, не убежать тебе от волка!

Антон от волнения ничего не слышал и ничего не видел. Колобок бегал-катался, прихрамывал и пел свою песенку про то, как он «по сусекам скребен, на сметане мешон…»

Пьеса шла быстро, оживленно. Колобок со своей перевязанной ногой убегал и от деда, и от бабки, и от волка, и от зайца… А в зале каждый раз, как только Колобку удавалось ускользнуть от своих недругов, громко хлопали. Этот актер пользовался самым большим успехом. На него просто никак нельзя было смотреть без смеха.

Зина то бегала за кулисы, помогала Елене Петровне одевать ребят, напоминала актерам их роли, то выходила тихонько в зал и отсюда смотрела на сцену. Она радовалась успеху своего братишки Колобка-Антона, радовалась, что ему так весело, радовалась его радости.

«Все-таки, когда ты сам ешь конфету, она слаще, чем если ее ест кто-нибудь другой», – вдруг всплыло в ее памяти.

А разве сейчас Зина радовалась бы больше, если бы выступала сама? Нет! Ничуть не больше, а даже меньше. И в эту минуту Зине стало отчетливо ясно, что человек, который произнес тогда эту сентенцию[4] насчет конфеты, никого никогда не любил, что человек этот убогий, с нищей душой. Ну что же взять с такого?

Попутно вспомнилась и Тамара. Зина не видела ее после случая в Зоопарке. Поступок Тамары больно оскорбил ее: Зина хотела помочь ей, доверила ей ребят. И вот как она поступила! Видно, все-таки стыдно Тамаре, если она не приходит больше. А Зина тоже не пойдет к ней. Она не сможет простить Тамаре этого ее поступка!