Личность и Абсолют

Хотя были описаны лишь два лосевских запрета на предлагаемые языком возможности согласования антонимичных смыслов, но вследствие их достаточной репрезентативности можно все же предполагать, что в лосевской диалектике «в силе» остаются только именные сочетания антонимов по типу определения. Во всяком случае именно такого рода сочетания используются Лосевым в его финальных диалектических формулировках, как, например, в следующей: «Сущность есть 1) одно, единичность, стоящее выше определения и в этом смысле сверх–сущее; 2) проявляющее себя в эйдосе, который есть единичность подвижного покоя самотождественного различия…»  [1009]Можно говорить и о том, что аналогичная тенденция к преимущественному сочетанию в разного рода именные группы свойственна и всем другим, не только антонимичным, смыслам лосевских диалектических построений.

Впрочем, все отличия диалектики от «естественной» речи достаточно ожидаемы. Гораздо сложнее с точки зрения языковых форм отношения между эйдетической диалектикой и логосом, о чем вскользь уже говорилось выше. Различие диалектики и логики определяется различием дистанции между эйдосом или логосом и сущностью: лосевский эйдос «ближе» к сущности, более того—он посредствует между сущностью и логосом, будучи для последнего смысловым основанием. А что разрешено быку, не разрешено Юпитеру. Диалектические антонимы не могут вступать друг с другом в отношения субъекта и предиката потому, что они при этом теряют референцирующую связь с порождающим их эйдосом, в котором они равно непосредственно усматриваются. В логике же связь с референцируемым эйдосом обеспечена очередной взаимотрансформационной понятийной точкой: логос фактически оперирует не непосредственно предикатами эйдоса, а именами его смысловых частей, стремясь отразить их семантические взаимоотношения. Логос может попеременно рассматривать («ощупывать») эйдос то с точки зрения одной его смысловой части, то с точки зрения другой его части. Лосев описывал это различие как наличие для логоса (и отсутствие для эйдосов) необходимости, прежде чем получить возможность строить суждение, произвольно положить какой–либо один из нащупанных в эйдосе смыслов на фоне другого (человек на фоне дома или, наоборот, дом на фоне человека), только после чего, уже относительно этого положенного смысла, можно выстраивать последовательный смысловой ряд суждения. Эйдос же «положен» самим фактом своего усмотрения, он «синтаксически» почти неподвижен, будучи всегда в позиции референцируемого субъекта, отсюда и относительная «царская несвобода» диалектики в ее языковых операциях над самопредикатами эйдоса.

В логосе вследствие возможности попеременно «полагать» разные смыслы ситуация обратная: раздельно взятые смысловые «части» эйдоса могут здесь при смене «положенного» смысла безболезненно вступать в самые разнообразные языковые отношения, включая и отождествление, и даже предикативные акты. Существенно, однако, что ровно по той же причине логически взятые смыслы столь же безболезненно могут и выходить из этих отношений, будучи безразличны к ним. Финальной же точкой, в направлении к которой развивается свободно перемещающее свои смыслы по синтаксическим позициям, но безразличное к ним логическое суждение, является свертывание суждения в именную группу, в чем проявляется фундаментальная общность логоса и диалектики как элементов первого уровня лосевской теории предикации в отличие от «поведения» элементов ее второго уровня.

Эйдетика, логос и «естественная» речь. Эйдетическая диалектика и логос проецируют свойственные им формы согласования элементов саморазвивающегося смысла на второй уровень лосевской теории предикации—на ориентированную на чувственную сферу и ее ментальнообразные аналоги «естественную» речь. Будучи основанными, как мы видели выше, на разных формах согласования смыслов, диалектика и логика вносят при такой проекции каждая свой «вклад» в формирование синтаксической структуры языка. Если, однако, максимально обобщить и схематизировать развивавшуюся в этом направлении лосевскую мысль, то можно прийти к выводу, что специфика номинативного синтаксического строя, оцениваемого Лосевым как вершина развития языка, понималась им как синтез или, точнее, как результирующая проекция на язык одновременно и диалектических, и логических свойств саморазвивающегося смысла.